Тарковские. Осколки зеркала - [129]

Подбираю иллюстративный материал к сборнику воспоминаний об Андрее и к выставке в Доме кино.

26 декабря 1988 г.

Вечер памяти Андрея в Доме кино. Стихи читала Юнна Мориц, звучала музыка Артемьева. Народу было немного, и создалось впечатление, что мало кому этот вечер нужен.

Кайдановский вел вечер, говорил много хорошего об Андрее. Вот что мне удалось записать: «Мне посчастливилось в течение трех лет работать с великим художником. Не знаю, для кого он сделал больше, чем для меня. Я стал актером; он посоветовал мне поступить на Высшие режиссерские курсы. Меня пугает, что после смерти Тарковского возникла некая наукообразность, попытки расшифровать его творчество… Фильмы Тарковского сложны, но не требуют подобной наукообразной расшифровки. Не надо усложнять его фильмы. Андрей Арсеньевич соприкасался с мировой культурой, сам был необычайно талантлив… Меня заинтересовало одно интервью с Тарковским, когда он был уже болен. Вопросы были поставлены глупо: “Почему ваше творчество имеет такое значение?” Тарковский относился серьезно к своему творчеству и ответил без юмора: “Вероятно, потому, что для меня искусство как молитва. Это мой долг”… Общение с Тарковским входит навечно. Он оказал влияние на многих, я ему подражаю. Он интересно общался с актерами на площадке: “Толя, ты играешь как топор”, и Толя понимал. Иногда Тарковский говорил актеру: “Не надо мне вашей выразительности” – или: “Артист есть часть кадра”. Трудно расставаться с любимым человеком, когда узнаешь об его уходе – это удар. Когда не стало Андрея, каждый пережил удар. Но во всех его фильмах есть уходы. В фильме “Ностальгия” – проход со свечой».

24 января 1989 г.

Вчера в больнице мне подтвердили, что у папы рак. Жить осталось немного. Он может умереть в любое время. Меня папа узнал, сказал: «Подойди поближе!» Поел немного.

Приду завтра. Сегодня говорила с заведующей отделением, просила, чтобы папу не мучили исследованиями. Она согласилась. Татьяна Алексеевна волнуется, что ее не успеют прописать в Доме ветеранов кино до смерти папы. Узнав о диагнозе, сказала о папе: «Бедный человек!»

25 января 1989 г.

Была у папы с часу дня до шести вечера. Он очень похудел и ослаб. Когда лежит – лицо у него молодое и красивое, как на военной карточке. Смотрит, меня узнал, лицо оживилось. Отвечал на вопросы. Потом я спросила, что передать Татьяне Алексеевне. Он не ответил, закрыл глаза, уснул.

Вечером я позвонила Татьяне Алексеевне. Она никак не реагирует на папин диагноз.

23 февраля 1989 г.

Папу не лечат, а переводят из отделения в отделение. Он оставлен в больнице умирать. На мое предложение взять папу ко мне домой Татьяна только сверкнула глазами.

Сейчас папа в радиологическом корпусе. Он лежит в отдельной палате. Вечером вдруг явилась какая-то незнакомая девица с пышными распущенными волосами. Поклонница. Даже в закрытую больницу могут проникнуть настойчивые посетители. Я встретила ее в коридоре, спросила, почему она считает возможным вот так, не поговорив с родными, прийти в больницу к тяжелобольному человеку?

4 марта 1989 г.

Записываю в больнице у папы. Он спит. Сказали, что попил чая. Вчера были у папы вдвоем с Ирмой. Она впервые в больнице за это время. Ей уже нет смысла демонстрировать «преданность». Говорит, что больше не приедет – ей «тяжело видеть Арсения Александровича в таком состоянии». Маму ей тоже, наверное, было тяжело видеть больной, за два года ее болезни ни разу не приехала посидеть с ней. В поездках к папе мы чередуемся с Арсением, хотя из-за его занятий мне приходится часто его заменять.

Надежды на выздоровление папы нет. Медсестра вошла, поправила одеяло в пододеяльнике: «Ползет и ползет…» У меня появилось что-то новенькое, какие-то блестки сверкают в углу левого глаза.

Я хожу в больницу с 9 декабря. Тогда кругом высились огромные сугробы. Тропка от автобусной остановки вилась между высокими грудами снега. Сейчас снега почти нет, видны большие куски уже сухого асфальта. Раньше, когда я шла по парку, все было белым, и на снегу – черные в сумерках стволы сосен. Сейчас и снег в парке черный, и деревья черные. О чем еще писать? Да, вчера узнала от Ирмы, что она выбросила папины старые брюки – «их было очень много». Она их сначала предложила дворнику, тот не взял: «На кой мне!» Ах, Ира, Ира, ведь папа еще жив…

Папа спит… Смотрю из окна на дорожку, которая идет мимо корпуса. День яркий, солнечный. Дорожка расчищена от снега, который высится вдоль нее отвесными сугробами. Маленькая серая мышка пытается залезть на обледенелый край дорожки. Каждый раз она срывается и снова и снова повторяет свои попытки. Не могу смотреть…

Ездить к папе теперь практически незачем – его кормят, поят, каждый день меняют белье. Я ему не нужна. Он равнодушно встречает меня и так же равнодушен к моему уходу.

7 марта 1989 г.

Была у папы. Сегодня должна была поехать Татьяна Алексеевна, но позвонила, что больна. Я шла по дорожке от проходной. Снег в больничном парке совсем потемнел, а зимой был белый-белый. Кажется, я об этом уже писала. Иду мимо темных деревьев к радиологическому корпусу, это направо от ворот. Там довольно уютно – маленькая раздевалка, цветы.