Тарковские. Осколки зеркала - [110]

Что у меня делается в Совписе с моей книжкой (собственной) я не знаю, вероятно – она прихлопнута окончательно. Ну и Бог с ней.

Хоть бы скорей кончить работу!

А тут очень хорошо, солнце, 26 градусов, скоро будут цветы: их уже будто видели.

Напишите мне что-нибудь ласковое, потому что мне невмоготу одному на краю света.

Я Вами очень, очень дорожу.

И мои пристрастия всегда с Вами. Простите меня, старика, и не сердитесь за молчание!

Целую Ваши ручки.

Что с Липскеровым? Он мне как-то в конце февраля снился: будто в белой чалме и играет на скрипке, и будто это значит, что он умирает.

Еще целую ручки.

Ваш Арсений.

Я потерял Ваш адрес и пишу через Марусю. Напишите его мне!

В этом письме впервые было упомянуто имя Татьяны Озерской, будущей папиной третьей жены.

И еще лежали вместе с письмами папы пожелтевшие листочки, хранимые Ниной Герасимовной, со стихами-переводами папы из Махтумкули. Стихотворение «Изгнанник», о котором через много-много лет он расскажет своему сыну в последнем письме к нему, стихотворение «Ее глаза». И фотография папы, снятая Львом Горнунгом в Тучкове, на которой папа выглядит трагически-отрешенным, погруженным в какие-то свои горькие думы. Откуда эта горечь у совсем молодого человека? Что его мучает, что тревожит?

И на обороте этой фотографии надпись фиолетовыми чернилами: «Арсений Тарковский». Я узнаю эту букву «Т» – три единицы с длинной чертой наверху. Так вот чьи стихи, посвященные папе, хранились у мамы! Вот кто переписал их и сделал надпись «Тебе – Маруся!». Вот кто напоминал папе о зеленых ампирах комнаты с мебелью красного дерева, о той комнате, в которой он находил приют в трудные годы сердечных тревог и жизненных неурядиц.

И –

Мимо нас –

В кругу легионеров

Прошел юноша.

Лицо его

Показалось мне

странно знакомым,

и

голос,

капризный и горестный,

пробудил

смутное воспоминание:

«Зеленые ампиры

комнаты,

красное

дерево

и

голос

говорившего

стихи,

капризный и горестный».

– Кто этот юноша? –

спросила я спутника.

– Безумец! –

отвечал тот. –

Нынче

На

Пиршестве

он

принял вызов

царицы Египетской –

и

жизнью поплатится

за ночь

ее

любви.

Нина Герасимовна умерла 5 мая 1967 года. Папа пришел попрощаться с нею – в ту комнату с зелеными ампирными стенами, где когда-то он так часто бывал и под сенью которых познакомился с Мариной Ивановной Цветаевой.

Вряд ли когда-нибудь будут жить на русской земле дамы, подобные Нине Герасимовне, – победительные и вдохновляющие, прекрасные и возвышенные, добрые и талантливые, живущие ради искусства и ради людей искусства, умеющие ценить прекрасное и создавать его.

Слава богу, что она была на свете, освещая темные и жестокие годы, помогая выживать поэтам, занимавшимся переводами, согревая своим участием Державина и Липскерова, Цветаеву и Тарковского, поддерживая маму своей дружбой и доброй помощью как раз в то время, когда она особенно в них нуждалась.

И я с безнадежным опозданием низко кланяюсь теперь Нине Герасимовне за то, что она не рассказала маме о еще одной папиной приписке к его письму из Ленинграда от 16 сентября 1939 года: «А к Марусе я никогда не вернусь…» Нина Герасимовна любила маму и дарила ей надежду.

А я – я не смею осуждать папу за эти жестокие слова. Много-много лет спустя он, смущенно и грустно улыбаясь, скажет мне, как бы оправдываясь: «Мама была очень хорошая, но очень упрямая». Что произошло между родителями в конце тридцатых годов, не мне теперь судить, не мне разбираться.

Тетя Тоня

Болезнь обрушилась на нее в сорок пять лет, неожиданно и жестоко. Она полулежала на своем диване в темноватой комнате, беспомощно и виновато улыбаясь, и с трудом что-то мне говорила. Заболела тетя Тоня в январе 1951-го, в начале марта ее положили в Институт им. Вишневского, где был поставлен роковой диагноз – рак легких. «Горькой и ранней весной», 22 марта, второй жены отца, тети Тони, Антонины Александровны Бохоновой, не стало. Сбылись слова папы из военного стихотворения, обращенного к ней: «И как ты ни жила, но мало, так мало на земле жила»[94].

Мама, Андрей и я любили ее. Папа уже не любил.

Осенью тридцать шестого года папа и Антонина Александровна впервые встретились вдвоем. До этого они виделись в квартире Трениных в переулке с удивительным названием Партийный, совсем рядом с тем местом, где эсерка Каплан стреляла в Ленина. В Партийном Тоня жила вместе с мужем, Владимиром Владимировичем Трениным, и дочкой Еленой, Лялей, как ее тогда называли. Владимир Владимирович и Антонина Александровна были женаты уже десять лет. В дом Трениных папу привел поэт и переводчик Владимир Бугаевский, и папа стал часто бывать у них, благо Партийный переулок был в двух шагах от 1-го Щиповского. Папа, по маминому выражению, всерьез «задурил». Его исчезновения из дома, поздние приходы и неумелые оправдания раздражали замученную маму – ведь двое маленьких детей были на ней одной. Возникали ссоры. Вернувшись домой после очередного отсутствия, папа подарил маме книжку Альфонса Доде «Тартарен из Тараскона» на французском языке с такой надписью:

^М.Т.

Давняя любовь – нетленна,

В знак чего супруг исконный

Преподносит Тартарена

Из далекой Тарасконы.

Пусть гасконец бредит львами