Тарасов - [9]

Что и говорить, сильна была тарасовская вера. Даже Ксении муж, парень городской, и тот Тарасовым словно на кону достался. Городские зятья на хуторе обычно в гостях баловались удочкой, ружьецом, грибами, купаньем и тещиной самогонкой - им все прощалось. Тарасовский зять в первый же приезд выкопал и обделал кирпичом новый погреб. Потом электрический свет везде провел. И с Виктором в четыре руки сладил огромный сенник. Кое-кто говорил, что Ксении муж отрабатывает квартиру, которую Тарасов купил для зятя и дочери. Но то было пустое, мало ли городским зятьям денег пихали. Умные люди лишь завистливо качали головами; одно слово - тарасовский зять.

Школьники собрались ко времени. Большенькие сами в будку лезли. Укулеманных в мамкины платки малышей Тарасов поднимал и рассаживал поближе к передку.

- Раз, два, три... - считал Тарасов. - Шляпужонка нету.

- Здесь я, дядя Тарасов! - пищал из угла Шляпужонок. - Погнали!

Тарасов не спешил. Он оглядывал будку, крючки проверял, запоры, обстукивал баллоны колес. И уж тогда лез в кабину. Кабина была тесной. Тарасов в ней вплотную умещался. Казалось, трактор и создан был именно так, чтобы с трудом уместить в себе большое тело Тарасова и ни грамма больше. Он, кряхтя, влезал в кабину и долго ворочался, расставляя тяжелые ноги и руки умащивая. Но сидел в тракторе влито, словно врастал в него. И уже не было Гаврилы Тарасова и синей железяки с именем "Беларусь" - теперь это было единое живое существо с горячим дыхом и голосом, с тяжкой силой, машинной и человечьей. Оно не торопясь проползло через хутор, приглядываясь рачьими глазками фар к разбитой дороге, а за околицей прибавило ходу и мягко покатило наверх, укачивая в будке недоспавших ребят.

К обеду Тарасов дважды успел сбегать на центральную усадьбу за удобрением. А когда в другой раз подъехал к складам груженый, то здесь его ожидал участковый милиционер, всем известный Листухин.

В потрепанной шинелишке, красномордый, насквозь провонявший табаком и самогоном, Листухин вот уже три десятка лет мотался по хуторам на мотоцикле. Он всех знал, а уж его - как облупленного.

- Воруем? - с ходу спросил Листухин и засмеялся. - Молоде-ец...

Тарасов опустил глаза, обиженно фыркнул носом.

- Сколь соломы упер? Тонн пятьдесят? Кому возишь? А? В Борисы? Они всю жизнь с протянутой... Отгадал? Молодец! - снова расхохотался Листухин.

- Брешут люди... Наговаривают... - отводил глаза Тарасов.

- На тебя набрешешь. Ты же первый работник и вор... Точно. Первый работник и вор. Я знаю. Сознавайся. Честное признание - меньше наказания. Всего пять лет - и выйдешь. Райка не успеет наскучать,- похохатывал Листухин.

Тарасов переминался с ноги на ногу, оправдывался:

- Брешут люди... На кой мне иха солома?

Так они и говорили, словно играясь. А между тем тракторную тележку уже почти разгрузили. И тогда Листухин, обрывая хоть и с намеком, но все же нарочный разговор, сказал серьезно:

- Солому увозишь ты. Я далеко не ездил, а на Поповский бугор завернул. Ячменную ты свез. Возле Арчаковой балки тоже твои следы. Тебе цепя на колеса еще Митрон Макеев ковал. И ты не шути, - глядя и глаза Тарасову, строго продолжал участковый. - Я за тобой гонять не буду, ночьми тебе ловить. Я белым днем объеду, как ныне, и сниму отпечатки следов. Вот этих, - указал он на колеса трактора. - И конец тебе. И хоть ты и Тарасов, а загремишь по восемьдесят девятой статье. Вот так-то, кум.

От былого веселья Листухина и следа не осталось. Взгляд его был пронзителен и трезв. И у Тарасова похолодело внутри.

Листухин пошел к магазину, там его верный дружок торговал, Максимов. Участковый ушел, а Тарасов стоял в огорчении. Сколь много было в эти дни горького и доброго, много думалось про давнее и про нынешнее, а теперь вот пришел человек и единым махом все поломал. В руках его сила, и с ним, словно с богом, судиться не будешь.

Бабы уже опорожнили тележку, а Тарасов все стоял, глядя вослед ушедшему милиционеру. И, поняв неладное, подошла к Тарасову Василиса Егоровна.

- Разгрузили мы, - сказала она.

- Чего? - не понял Тарасов.

- Чего-чего... Удобрению твою дорогую... Какая урожай дает, - рассмеялась она, напоминая о прошлом.

Как-то весною удобряли кукурузу. Весь день работали. И уже стемнело, и на хутор коров пригнали, и пора было домой. А Тарасов гнал и гнал, он хотел поле кончить. "Хватит, Алексеевич", - не выдержала наконец Василиса. А Тарасов голосом жалобным, чуть не плача, попросил: "Василиса Егоровна, там же уголок остался. Завтра в другое место пошлют. И останется гольнина. Без удобрения не даст кукуруза урожай". Посмеялись тогда над Тарасовым от души.

А теперь вот вспомнили. Вспомнили, улыбнулись, и у Тарасова отлегло на сердце.

- Чего Листухин тебя пытал? - спросила Василиса.

- Да бычки пропали, на Дубовке,- сбрехал Тарасов. - Ищет...

- У Максимова за прилавком найдет, - определили бабы. - Выпьет бутылку-другую - и враз сыщет.

Пора подходила за школьниками ехать. И Тарасов, прицепив будку, подался в Вихляевский. И хотя в школу он ездил верхом, горою, но белокаменные строения комплекса и на базах скотина видны были сверху как на ладони. И, против воли, глядели туда глаза, глядели и словно видели белоголовых телушек, Ночку и Дочку, которые теперь, быстро привыкнув, ждали хозяина. Ждали и верили.