Танковый десант - [49]

В деревне действительно были немцы, которых мои ребята выгоняли из хат, отбирая оружие. Если кто оказывал сопротивление, то могли прикончить, а так пальцем их не тронули. Часы, впрочем, тоже отбирали. Я приказал всех немецких солдат построить в две шеренги, но не расстреливать. «Да мы их не расстреливали, – сообщили мне командиры отделений, – оружие, винтовки только отобрали». Я вернулся к командиру бригады и доложил, что его приказ выполнен: все пленные собраны по хатам и построены. Расстреливать их никто не собирался. Я обратил внимание, что перед Туркиным стоял по команде «смирно» высокий человек в немецкой офицерской форме, который держал фуражку на сгибе рук и докладывал на чистом русском языке. Оказывается, этот человек был по национальности узбек. Как он рассказал, в 1941 году он окончил Ташкентское военно-пехотное училище и получил звание лейтенанта, а в 1942-м попал в плен. Теперь он был у немцев командиром строительной, или охранной, роты, в воинском звании обер-лейтенант (по-нашему – старший лейтенант). В его роте были собраны почти все национальности Европы: русские, украинцы, поляки, белорусы, французы, чехи и другие, всего человек 60–80. По его словам, в соседней деревне стоял штаб немецкого батальона и две роты, состоящие из немцев. Эта деревня находилась в стороне от нашего маршрута, и мы туда не пошли.

Полковник Туркин приказал обер-лейтенанту вести всех его солдат на восток, уже к нам в плен, но охрану не выделил. Куда они потом делись – неизвестно. По моему мнению, они скорее всего разбежались.

Танк, как танкисты ни старались, перевернуть не смогли, и его пришлось оставить на месте. А бригада двинулась дальше, кое-где вступая в скоротечные бои. Мы и так надолго задержались с перевернутым танком.

На фронте каких только случаев не бывает. Как-то мы на трех танках слишком далеко оторвались ночью от своих, и по рации нам приказали остановиться и ждать подхода основных сил бригады. Солдаты поискали в этом населенном пункте что-нибудь съедобное и нашли. Золотые были ребята, из-под земли все доставали! Притащили две или три фляги молока и белый, еще теплый хлеб. Мы давно не видели белого хлеба и молока и с удовольствием перекусили. Сидим в доме и наслаждаемся теплом. Вдруг открылась дверь, и в дом вошел старший лейтенант. Я смотрю на него и узнаю в нем что-то знакомое. А он улыбается во весь рот и спрашивает: «Поесть, славяне, не дадите?» Я говорю ему: «Присаживайся, москвич, но, кроме молока и хлеба, пока ничего нет». Он в ответ: «Откуда узнал, что я москвич?» Я не стал его мучить, а просто ответил, что он работал преподавателем труда в 1-й Советской школе, переименованной затем в 341-ю школу, и там же был комсоргом школы. А в этой школе я учился с 1931 года. Он подтвердил, что все точно, и мы даже вспомнили общих знакомых. Все были удивлены. Ведь надо же такому случиться, вдали от Москвы встретились знакомые на четвертом году войны. И такое в жизни бывает, даже на войне. И снова нам нельзя было долго задерживаться – только вперед.

В ночь на 24 января мы с ходу ворвались в г. Кратошин. Прошли его быстро, упорного сопротивления со стороны немцев не было, так, кое-где постреливали. Они смертельно боялись наших танков с десантом. В Польше мы часто проходили небольшие населенные пункты быстро, не спешиваясь, ведя огонь с танков, отбрасывали противника с пути. 25 января мы с боем вошли в г. Гернштадт.

Хорошо, что авиации противника не было, поэтому мы теперь двигались и днем и ночью. Как правило, ночью останавливались один раз часа на 2–3. Мы старались попасть в дом, в тепло. Днем же остановок почти не было, а если были, то короткие, не более одного часа. Лишь изредка мы останавливались на длительный привал для обогрева солдат. Пищу мы принимали лишь утром и вечером – если кухня поспевала за нами, то из котла. Поэтому, чтобы не чувствовать голод в середине дня, мы запасались трофеями – в основном мясными консервами и немецкими галетами. Иногда попадалась маленькая буханочка черного хлеба в целлофане, этот хлеб был не очень черствый, но безвкусный. Он нам не нравился, но ели и его. На морозе и наш хлеб замерзал в солдатских вещмешках, если вовремя его не съесть.

В одной крупной деревне мы остановились почти на всю ночь. Наша рота расположилась в доме бывшей деревенской школы. Как положено, выставили часовых и завалились спать. Мне даже есть не хотелось, да не только мне, но и некоторым из бойцов – устали мы зверски. Утром после завтрака (кухня с нами еще была) мы стали подходить к танкам для посадки на них, и смотрю – на нашем танке лежит туша свиньи. Спрашиваю Савкина: «Ты что, мародерствуешь?» Он божится – это не наша туша, а танкистов. Ну и черт с ней, с этой свиньей, танкистов так танкистов. Хозяев все равно не было.

Почти весь день мы продвигались без боя. Вроде забрались в тыл немецкой армии, а немецких войск нет, весь день ни одного выстрела. Такие дни бывали редко, и мы были им рады, тем более что и авиация противника не появлялась. В предыдущих боях мы несли потери от немецких самолетов, и хотя они были небольшими, но самолеты сдерживали наше продвижение. Наконец мы остановились, поставили танки около стен хаты, чтобы они сливались с очертаниями дома и не были так заметны с воздуха. Ко мне подошел офицер-танкист и говорит: «Бессонов, мой спирт, а твоя свинья!» И показывает танковый бачок для воды, который был наполнен спиртом. Я отвечаю: «А что, разве свинья не ваша, как сказал Савкин?» На мою реплику танкист ответил: «Ты на ребят не обижайся. Зная тебя и что им от тебя достанется, они сказали, что свинья наша».