Танго смерти - [111]
– Видно, там, в Палестине, их ждет настоящий рай, – сказал Руффер, а я подумал: он и в самом деле такой дурак или только прикидывается?
Со временем выживать становилось все труднее, но, к счастью, появился Вольф, он лишь несколько дней смог пробыть во Львове, жил у нас, потому что маму его вывезли в Казахстан, он даже не смог попасть в свою квартиру – ее занял советский чиновник, который и при немцах не пропал, работал в комендатуре. Перед тем, как отправиться на Восток, Вольф сообщил нам интересную вещь: грамм золота в Варшаве стоил 200 злотых, а во Львове 60 рублей. Злотый и рубль были пока в равной цене. Нам достаточно было лишь обменяться взглядами, чтобы ухватиться за новое дело. Если нам удастся заработать нужную сумму, то можно будет купить португальские паспорта для Йоськи с мамой и Рутой. Надо было торопиться, скоро стало известно, что жидов, которых якобы забрали в Палестину, вывезли в Лисинецкий лес, или, как говорили, «на Пески», и там, в песчаном карьере, расстреляли. И тут я вспомнил тот припев, который написал для Йоськи:
Так вот и начали сбываться эти слова – пески покрывали тела, а на песках расцветали маки…
27
На этом рукопись обрывалась, все еще находясь под впечатлением от прочитанного, Ярош загорелся издать эти записки и снова навестил Милькера, спросил, не будет ли он против.
– Нет, – сказал старик. – Буду только рад. Но здесь нет конца.
– Ничего, вы мне расскажете, что было дальше. А эти слова… о маках… действительно вошли в текст «Танго»? – спросил Ярош и процитировал: «…встретимся там, где маки рекой, там, где их тень легла».
Милькер внимательно посмотрел ему в глаза, словно хотел что-то сказать, но ограничился лишь кивком.
– Этим объясняются все эти ваши маки? – продолжил Ярош. – Встреча должна состояться в их тени?
Милькер молча налил себе свекольного кваса, выпил и сказал:
– Это всего лишь слова… слова и больше ничего… хотите знать, что было потом?..
Ярош кивнул и включил диктофон.
– Я жил в гетто, но имел пропуск, и пока играл в «Бристоле», мог видеться и с Ориком, и с Яськой. В марте 1942-го появился в Яновском концлагере унтерштурмфюрер Рокита, ему было чуть за пятьдесят, с его круглой красной физиономии никогда не сходила угодливая улыбочка. Когда-то он был скрипачом во всяких кнайпах в Катовицах и Закопане, но это не мешало ему издеваться над узниками, относиться к ним, как к скоту. Когда в лагерь попал талантливый студент консерватории Максимилиан Штрикс, его отец Леон, который играл вместе с Рокитой в кнайпах, пытался спасти сына, но Рокита сказал, что если тот хочет видеть сына чаще, пусть организует в лагере оркестр. Штрикс быстро собрал оркестр частично из заключенных, а частично из тех музыкантов, которые были на свободе. Вот так я и попал туда.
В конце лета 1942-го площадь гетто решили сократить, и Клепаровская оказалась вне жидовской части, мы с мамой переселились на Замарстынов. Вскоре Штриксу и остальным музыкантам с воли запретили возвращаться домой, мы стали узниками с той лишь разницей, что имели особые права и жили в отдельном блоке. Относились к нам несколько лучше, а Рокита заботился о том, чтобы мы были прилично одеты. Нам приказали нашить желтую звезду на рубахе, украинцы носили голубую, а поляки – красную. А тем, кого должны были казнить, ничего не нашивали.
Оркестр играл заключенным, когда они направлялись на работу и когда возвращались, но играл еще и при селекции – когда заключенных осматривали и отбирали немощных и непригодных к труду, их вели в Долину Смерти и там расстреливали, а мы играли под стук пулеметов и автоматов. Как я уже рассказывал, партитуру «Танго смерти» мы написали с профессором консерватории Штриксом и дирижером Львовской оперы Кубой Мунди, вставив ноты из манускрипта Калькбреннера.
Дважды в неделю оркестр давал на плацу концерт для эсэсовцев и их семей, а также на вечеринках, которые в своих люксовых помещениях устраивали для гостей комендант лагеря оберштурмфюрер СС Вильгауз и Рокита. Вечеринки эти не раз продолжались до утра, и оркестр прямо оттуда спешил на плац, чтобы сыграть заключенным, которые уже были готовы к отправке.
Однажды я пережил нечто ужасное, когда увидел в женском лагере Лию и Руту, мне удалось с ними перекинуться парой слов, и я узнал, что все наши уже мертвы – и мама, и дедушка, и дядя Зельман с женой – всех их расстреляли там, в Долине, а мы им играли… Что тут скажешь, каждый из оркестрантов пережил этот ужас. А примерно месяц спустя среди заключенных, которые собрались на плацу, я заметил Яську и Орика, с тех пор я видел их уже каждый день, но поговорить с ними не имел возможности, а они теряли силы, таяли на глазах, одежда их превратилась в лохмотья. Чем я мог им помочь? И чем помочь Лии и Руте? Эта мысль постоянно преследовала и терзала меня.
И вот Вильгауз решил, что заключенных, непригодных к труду, нужно переселить за пределы лагеря, там их будет подкармливать комитет, который занимался поставкой продуктов в лагерь. Разрешено было также родственникам присылать для них пакеты с едой. Лягерфюрер выбрал для этих изможденных узников подходящее место – похоронный зал на жидовском кладбище. Зал этот был огромный, но крыша у него была дырявая, окна выбиты, ветер свободно гулял из конца в конец, а немало узников имели язвы, которые гноились и смердели, поэтому большинство из них предпочли лежать на кладбище под открытым небом, чем на сквозняках. Многие из них там и умерли. Собственно тогда и выпала возможность помочь друзьям, я видел, что они доходят. Я встретился с доктором Рапапортом, который уже не раз в своих отчетах записывал беглецов в покойники, и попросил, чтобы он признал Яську и Орика нетрудоспособными и отправил за пределы лагеря, а оттуда уже легче было бежать. Он так и сделал, несколько дней Яська и Орик пробыли на кладбище, матери приносили им еду, они набрались сил и однажды ночью исчезли, а пан Рапапорт записал их покойниками. И очень вовремя, потому что вскоре всех нетрудоспособных вывезли в Лисинецкий лес и расстреляли.
