Танго смерти - [11]
C
Когда посреди Рынка встречаются украшенные цветочками и перышками две шляпки, это событие рядовое и повсеместное, на него ни один прохожий никогда и внимания не обратит, но вот когда собираются целых четыре таких шляпки, о-о, тогда каждый наблюдает эту сцену, разинув рот, да к тому же пытается уловить отдельные фразы, ведь глаза под этими шляпками просто сияют, а их обладательницы тараторят, не переводя духа, захлебываясь словами и впечатлениями:
– Пани Голда, как поживаете!
Гут, гут, пани Влодзя. Локоть у меня весь день болит. А вот и пани Ядзя! Пани Ядзя, что купили? Каляфйоры[11] нынче взбесились в цене!
– Это не каляфйоры взбесились, а люди. Разве ж можно такие цены гнуть!
– Пани Рита! И вы здесь! Как хорошо, шо мы все вместе тут сошлись, правда ж?
– Я купила два телячьих хвоста, пучок укропа и петрушки.
– Укропный супчик будет?
– Я чуть было подпорченного карпа не купила. Спрашиваю торговку, он хоть живой, а она мне и говорит: «Ой, дамочка, я не знаю, жива ли я сама в такие тяжелые времена, так откуда ж я должна знать, живая та рыба или нет?» – «А может, – говорю, – она сдохла?» – «Ай, ну и где ж она сдохла? Спит». – «Спит? А я слышу от нее какой-то душок». А она: «Ай, пани, а вы когда спите, так за себя ручаетесь?»
– Да иди ты!
– Я ей по-жидовски и она мне по-жидовски, и все равно брешет прямо в глаза! А у меня так локоть болит!
– Помажьте на ночь спиртом и замотайте полотенцем. Кто бы мог подумать: кило говядины уже шестьдесят сотиков стоит, моя соседка, у которой муж почтальон, покупает на площади Теодора кило за тридцать сотиков, да такую требуху разве что ее муж жрать может.
– А кило хлеба – пятнадцать сотиков!
– А такое захудалое яйцо – три сотика!
– Пани Рита! У вас такой люксовый модный жакет.
– Ай, какой там модный. Сама из старых штор перешила. Видите, какая бахрома?
– А что собираетесь на Рынке покупать?
– Сливки. Мой малой кныдли[12] заказал. Со сливками.
– Ой, надо бы нам на днях где-нибудь собраться. Столько новостей!
– Но только у меня!
– Пани Влодзя, так мы же у вас прошлый раз собирались. Прошу теперь ко мне.
– Ой, пани Рита, зачем вам эти хлопоты.
– И слышать ничего не хочу. Я испеку струдель.
– Ну, тогда до встречи.
И вот наконец шляпки расходятся в разные стороны и исчезают среди прилавков Рынка, а там уже все бурлит, гудит, поток голосов плещется, растекается, превращаясь в разноперую какофонию, а среди всего этого выделяются голоса торговок, которые способны перекричать кого угодно и никого не боятся, в войну могли отбрить и немца, и москаля, потому что гордились чудесным даром – невероятной языкатостью, рассказывали, что как-то раз стала торговка между ветряком и водяной мельницей и принялась языком молоть, так уже и ветряк остановился, и в мельнице воды не хватило, а баба все говорила и говорила, и еще ни одна торговка от туберкулеза не померла благодаря постоянной тренировке легких, ведь недаром она выпивала утром на завтрак кварту горячего пунша для укрепления груди и чтобы голос не садился. Я всегда любовался этими уважаемыми персонами, большинство из которых пережили не одного своего мужа и мигом выходили за другого, как будто были писаными красавицами, хотя в большинстве своем это были толстушки, ковыляющие утиными шажками на слоновьих ногах, переваливаясь со стороны на сторону. Полное одутловатое лицо свекольного цвета, обветренное и опаленное солнцем, чрезвычайно живые проницательные глаза, которые любого покупателя мигом оценят с головы до ног, пухлые руки с мясистыми колбасками пальцев, ловко прячущие деньги между двух больших шаров грудей. Кого могла привлечь такая красотка? И, тем не менее, овдовевшая торговка не долго страдала от одиночества, и причина этого крылась, видимо, в ее умении самой со всем справляться, умении заработать на хлеб и себе, и своим детям. Вот я прислушиваюсь к перебранке и слышу, как торговка насмехается над какой-то дамой: «Посмотрите на нее! Тоже мне покупатель. У нее один злотый в кармане, а хочет весь базар скупить. Тоже мне, пани из Буска! В плечах широкая, внизу узкая!», а тем временем другая: «Дак госпожа хорошая, я ж тоже должна за товар платить, крутиться, векселя подписывать, тянуть, обещать: завтра, завтра, но ведь рано или поздно я должна буду заплатить, так же? А налоги? Кто за меня их заплатит? Да я ж бедная жидовка, имею больного мужа и сплошные цуресы. Я шо, сама те яйца несу или сыр сама делаю? Я б и не прочь, да ведь не так это».
4
Тем временем его сын Марко подрос и поступил в университет, теперь они виделись чаще, хотя обычно сын забегал на кафедру, чтобы «одолжить» пару гривен, и тут же исчезал. Но такие отношения устраивали обоих.
Окунувшись с головой в изучение и переводы арканумских текстов, Ярош обнаружил, что Арканум имел свою «Книгу Смерти», отличную от египетской и тибетской. Правда, она сохранилась не так хорошо, имела изрядные лакуны, но отдельные песни из этой «Книги» поражали своим совершенством. Древние арканумцы верили в то, что каждый человек имеет две души, одну – смертную, вторую – бессмертную, которая и переселяется в другого человека. Песни из «Книги Смерти» исполняли не после смерти, а до нее, то есть человеку еще живому, но уже умирающему, эти песни должны были облегчить переход в мир иной, да и не только облегчить, но и выполнить роль поводыря, провести бессмертную душу умершего через все мытарства загробной жизни и вернуть назад к жизни земной. Песни эти исполняли в танце, под аккомпанемент бубна и дудочек, а сам танец на арканумском языке назывался – о чудо! – «dan-go mrah», что до боли напоминало знакомое всем слово «танго», восходящее к языку нигерийского племени ибибио. Тут Ярош вспомнил, что арканумские короли в своих завоевательных походах не раз продвигались в глубь Африки и доходили до Нигерии, где и жили племена ибибио, кто у кого перенял эти танцы, не столь важно, но «dan-go mrah» означало дословно «танец смерти» или же… «Танго смерти». Конечно, этот танец не был похож на танго, каждый танцевал сам по себе, не касаясь другого танцора, но распахнув руки, словно обнимал кого-то, – таким образом, каждый из них будто исполнял воображаемый танец с душой умирающего.
