Танго смерти - [3]

— А мы и не ссоримся, — Саша усилием воли расслабил окаменевшие мышцы лица. Действительно, что это он с детьми воюет. — Я пас.

— Да, у каждого своя история, — Давид повел плечами, точно ему вдруг стало зябко. Кадык с торчащим пучком волос дернулся. — Но не каждая история стоит того, чтобы ее рассказывать. Некоторых вещей лучше не касаться, оставить их, как есть. Вист.

— Грехи наши тяжкие. Как отмаливать будем? — Саша бросил карты и встал. — Ладно, мне что-то расхотелось играть. После обеда допишем пулю.

Он ушел с палубы в музыкальный салон, забрался на свои нары и собрался вздремнуть. Но только он сомкнул глаза, как прибежал Генрих и стал нещадно его теребить.

— Саша, вставай! Идем скорее! Там на палубе! — Генрих частил, срываясь на крик.

— Что такое? — Саша сел и принялся вытряхивать из волос солому.

— Они его убьют! — вскрикнул Генрих, увидев, что Саша неторопливо приводит себя в порядок. Солома лезла из дырок в тюфяке. Стоило человеку прилечь, как он оказывался с ног до головы покрыт соломенной трухой.

— Убьют? Кого? — не понял Саша.

— Да капо этого! Там какая-то баба узнала лагерного капо и как закричит! Народ собрался, бьют его. Как бы за борт не выкинули! — объяснил Генрих.

— А нам-то что до этого? — зевнул Саша. — Подумаешь…

— Но так же нельзя, — из Генриха точно выпустили воздух. Он посмотрел на Сашу глазами застигнутого над лужицей щенка. — Это дикость! Варварство! Мы же евреи, Саша, так нельзя!

— М-да, а ведь верно, — задумчиво протянул Саша и, приняв решение, встал: — Ладно, пошли.

На баке, под рубкой, плотным кольцом стояли люди. Казалось, что все разговаривают одновременно. Разобрать в общем гаме хоть что-то Саша не смог. Таща за собой Генриха, он вломился в толпу. Расталкивая, награждая затрещинами, протискиваясь. С трудом пробравшись сквозь толпу, Саша увидел, что у рубки, прижавшись спиной к переборке, стоит человек. Человек смотрел исподлобья взглядом затравленного зверька. Он был весь растрепан, рубашка свисала клочьями, а под глазом наливался свежий синяк. Перед ним бесновалась — другого слова не подобрать, какая-то женщина. Она то отворачивалась, раскачиваясь и открывая рот, то что-то бессвязно крича, принималась наскакивать на прижавшегося к стенке. Генрих заметил, что волосы у женщины давно не мыты, а за ушами чернеет грязь.

— Так, а ну тихо! — попытался урезонить женщину Саша. Безрезультатно — она даже не заметила, что к ней кто-то обращается. Тогда Саша схватил ее за руку, развернул к себе и отвесил пощечину. Вопли как отрезало. Стоявшие вокруг люди одновременно вздохнули. У Генриха по коже поползли мурашки — глянув назад, ему показалось, что на него смотрят не отдельные люди, а какое-то многоликое, многорукое и многоногое существо.

— Ну что, будешь вести себя как человек, или тебя еще раз ударить? — громко спросил Саша. Он уловил в бессвязной речи женщины польские слова и обратился к ней на том же языке. Толпа еще раз вздохнула. Растолкав стоящих плечом к плечу мужчин, вперед вышли Мозес с Давидом и стали рядом с Сашей.

— Он… он… Он был у нас… — женщина обрушила на Сашу поток слов, половину по-польски, половину на идиш. Всего он не понял, но суть ухватил — стоящий у стенки был в концлагере «блокальтестером», старостой блока. — Он маму отправил в газовню! Ненавижу! Вы только посмотрите на его харю — отъелся в лагере. А мы там голодали. А еще он «мозельман»[2] бил палкой, работать заставлял. Выслуживался перед немцами. Что, гад, думал, не узнают тебя? — женщина плюнула мужчине в лицо. Не в первый раз — по одежде уже стекало несколько плевков.

— Ну и что скажет народ? — Саша развернулся и обвел взглядом стоящих. Генриха удивило, что собравшиеся смотрят на Сашу всерьез. Ему это показалось странным — вышел из толпы и уже получил право задавать вопросы? Генрих примерил ситуацию на себя и ему стало стыдно — а что он? Он-то не вышел, побежал звать того, кто старше и опытнее. Не будь Саши, никогда бы он не решился выйти. А Саша — вышел. Значит и вопросы задает по праву.

— Смерть ему! За борт ублюдка! — раздались голоса.

— Если этот человек виноват, давайте сдадим его властям! Придем в Хайфу и сдадим, пусть они разбираются, — предложил Саша. — Так будет правильно!

— Нет! Смерть! — возбужденно загомонил народ. Раздавались голоса в поддержку Сашиного предложения, но они утонули в призывах к смерти.

— Как у вас все легко и быстро, — Саша покачал головой и закричал, перекрывая шум толпы: — За борт хотите выкинуть? Убить? Да вы на себя посмотрите! Вы же сами, когда в лагерях были, готовы были душу продать за лишний ломтик хлеба, или миску супа! Сами мечтали стать капо и завидовали тем, кто смог. Любой из вас мог бы здесь стоять! Да, он прислуживал немцам. А вы нет? Вы на них не работали? Снарядов и мин на фабриках не делали, форму им не шили? Я воевал в Красной Армии, фрицы в меня стреляли сделанными вами снарядами! Вы все такие же капо, как и этот ублюдок. Но я вас не обвиняю. Знаете, почему? Нет у меня права судить других и у вас нет. Каждый выживает как может. Пусть суд решает, виноват ли этот человек! Но раз он здесь, с нами, значит, наверное, что-то понял.