Танго ненависти - [16]

Иногда она могла добавить в его еду сильное слабительное — чтобы унизить его. Она могла сжечь две или три его рубашки (самые любимые) — так она срывала свою злость. Она заливала его матрас вонючей жидкостью. Она придумывала сорок две тысячи различных способов, чтобы вывести его из себя, и когда это случалось, она с видом оскорбленной невинности призывала в свидетели всех подряд. Притворщица, почище любой мартышки, она хлопала ресницами, вонзала ногти в свои ладони, кусала губы, корчила рожи, заламывала руки, чтобы каждый знал: она не произнесла ни одного слова, способного огорчить мужа. Обычно после работы она надевала старенькое выцветшее голубенькое платье (всегда одно и то же!), чтобы выглядеть замарашкой и продемонстрировать всем, в какой нищете она живет. О, рассказывать об этом и видеть все это — совершенно разные вещи. А все видели и ужасались. Во всех уголках Города постоянно слышался ее голос глашатая.

Никто даже не мог вообразить, какие дьявольские планы громоздятся в ее хорошенькой головке, ангельской головке (ей отпускали все грехи без покаяния!). Прятаться под лестницей в доме, где живут их друзья, чтобы заставить его выходить на поиски. Никто не мог понять, почему он настаивает на том, что она находится именно здесь. Он был так жалок, когда не мог найти ее. Она прекрасно понимала, что в такой ситуации все принимают его за чокнутого, у которого совсем поехала крыша…

Однажды она влюбилась. Некое подобие любви, воспламеняющей чрево и опаляющей слизистую. Сначала она встречалась с ним, таская за собой детей. Затем она прокрадывалась к нему в разгар ночи, опоив Абеля огромной дозой снотворного. Перед ним она напяливала на себя кожу маленькой избалованной девочки, готовой на все, лишь бы умаслить своего отца. У нее болит здесь. Ей жарко. Она тоненько хихикала. Она требовала ласки. Ее сердце изнывало, ее тело сочилось, как перезрелый плод. Тот, другой, от души радовался, наблюдая за ее спектаклем, осознавая, что он ничего не может сделать для нее, но извлекал выгоду из этой пародии на любовь. В такие моменты она начинала ненавидеть Абеля, потому что ей казалось, что тот, другой, отказывается сложить оружие именно из-за ее мужа. Вымершая равнина превратилась в цветущее поле. Абель захлебывался горько-сладким напитком презрения. О, горе! Никогда раньше она не была столь прекрасна! Великолепная гамма тела! Роскошного, роскошного! Платья-шаровары, велосипедные шорты, прозрачные корсажи. И все лишь для того, чтобы он пустил слюну! Один бюстгальтер сексуальнее другого. Она столкнула его в бурный поток страсти. И сам Абель испытывал восторг от возможности видеть ее, прежде чем терял рассудок от ее похождений. Она убегала, возвращалась, уже растратив свой жар, и вытряхивала ему в лицо мешок с ненавистью. Пожирая радость Абеля, как ужасная и опасная сороконожка (так как он, невзирая ни на что, пытался взрастить ростки радости!), она предавала его, забывала о нем, оставляя валяться на земле. Соседи наблюдали за катастрофой. Коллеги смеялись. Абель окунался в череду женских прелестей, расположенных у них между ножек (манера забываться!), но прекрасно знал, что у него внутри осталась лишь сухая солома Великого поста. В самое голодное время, когда трава редка, дикие африканские козы начинают пожирать кусочки кровельного железа. Так и Абель завтракал, обедал, ужинал лишь ржавыми железяками. И когда его душа уже начала впадать в столбняк, он вдруг получил приглашение занять отличный пост на своем родном острове. Благой Господь вознамерился выдернуть его из этого мира извращенного бытия, из этой мясорубки чувств.

Когда он заговорил с ней о необходимости покинуть привычный для нее край, она погрузилась в непроницаемое молчание и стала похожей на сфинкса. Он, используя разные уловки, пытался разузнать, когда же они, наконец, отправятся на его родной остров. Она огорошивала его дубиной своего холодного взгляда и, отчеканивая каждую фразу, заверяла, что все должно сложиться само собой, и что она не может установить точную дату отъезда. Абель был в полном недоумении. В самой глубине своей души он ошалел от этой земли, где она появилась на свет, потому что, невзирая на все его походы на сторону, он никогда не был здесь счастлив. Ей удалось очернить его образ в глазах окружающих; когда он шел, за ним волочился шлейф насмешек. И если все вокруг начинали свой день бойцами за Имеющееся, он держался на поверхности лишь в надежде заткнуть дыры своей души, используя для этого незаконные дыры любви без будущего. Он строчил неуклюжие поэмы, ставшие криками его души. Как бы то ни было, но вулкан этой земли, где они ежедневно убивали свою жизнь, уже избрал своего поэта. Ее глаза и ее уши были открыты лишь для нее самой, и она существовала в твердой уверенности, что более никто даже не имеет права дышать. А он писал, как раненая птица, роняя вокруг себя капли крови. Он писал для нее, не зная, как сказать. Увы, уже давным-давно она захлопнула двери своего тела. Она принимала вид заинтересованной слушательницы, а когда он заканчивал изливать душу, она изрекала очередную гадость, в изобретении которых была неподражаема, настоящий гений. И суть его поэм превращалась в пепел. Однажды лишь одним коротким «Аминь» она прервала его полет, доказав ему, что он ноль без палочки. Я могу смело заявить, что от подобного обращения его сердце сжималось, покрытое серой пленкой стыда, а его душа уваривалась сильнее, чем тощая рыба в кипящем бульоне. Не зная милосердия, она ликовала, оставляя на нем шрамы злобы, которые приправляла жгучим перцем презрения. По ее мнению, Абель был достойным одного — участвовать в соревнованиях воров кислорода или собирателей пыли из-под ног. Чем сильнее она его ранила, тем большее наслаждение испытывала, набивая самодовольством свой ненасытный рот.