Танец с дьяволом - [28]

Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял на Магду сочувственный взгляд.

— Из этой бумаги следует, что вы с Адамом Водой в разводе.

— То есть как? Что вы такое говорите?

— Ваш муж расторг с вами брак, — чиновник, привыкший на своем веку приносить людям дурные вести, говорил тихим ласковым голосом. — В Австралии эта процедура проста.

Магда залилась слезами.

— Ну чего ты рыдаешь? — сказала Люба. — Ничего другого и быть не могло: слишком много времени прошло. Что же нам теперь делать? — обратилась она к чиновнику.

— Только ждать. Терпеливо ждать. Мы направим ваши бумаги в иммиграционные службы еще нескольких стран. Рано или поздно одна из них примет вас.

Магда предприняла столько усилий, перенесла столько страданий, преодолела столько препятствий — и все для того, чтобы узнать, что Адам от нее отрекся. Адаму она больше не жена. Это известие сразило ее.

Больше она не говорила о нем, не упоминала его имени, хотя Люба часто просыпалась ночью от ее сдавленных всхлипываний. Она не знала, как утешить мать. Она и сама тосковала по Валентину. Общая беда, вместо того чтобы сблизить их, развела окончательно, они отгородились друг от друга глухой стеной отчуждения.

Магда жила теперь точно в полусне: какая-то часть ее души совсем омертвела. Весь день она работала в ресторане на кухне, а когда возвращалась в лагерь, должна была выполнять свои обязанности — никто ее от них не освобождал.

К счастью, она познакомилась еще с одним польским беженцем — толстеньким пятидесятилетним человечком, наделенным даром заразительной веселости, и он сумел немного разогнать окружавший ее мрак. Они вместе чистили картошку на кухне, и он рассказывал ей, что был активистом «Солидарности» и бежал из Польши в трюме скандинавского сухогруза после того, как в стране ввели военное положение. В Неаполе попросил политического убежища, а здесь, под Миланом, ждал визы в Америку, где у него была какая-то дальняя родня.

Магда искоса взглянула на его спорые руки и заметила номер-татуировку.

— А это откуда? — спросила она.

— А-а, это! Это — память об Освенциме. Я был тогда еще мальчишкой.

— Освенцим?! Господи…

Он продолжал ловко орудовать ножом, словно ничего, кроме приятных воспоминаний, это слово у него не вызывало. Круглое щекастое лицо с высоким, с залысинами лбом было безмятежно.

— А вы не похожи на еврея, — сказала Магда.

— Похож, похож. Вы на глаза мои взгляните. Нацисты утверждали, что могут узнать нашего брата по глазам, — у нас якобы у всех глаза карие и печальные. — Он придвинулся к ней почти вплотную и спросил, широко раскрыв глаза: — А у меня?

Но глаза были совсем не печальные, а, наоборот, искрились беззлобным и доброжелательным юмором. Магда рассмеялась.

— Как же вам удалось выжить?

— Мне нельзя было умирать. Меня при рождении назвали Хаимом — по-еврейски это значит «жизнь». — Он улыбнулся и улыбка эта была полна такого тепла, что Магда не могла не ответить на нее. — И потом, у меня голос хороший. Певческий голос. Нацисты, видите ли, народ сентиментальный. Целый день убивают евреев, а вечером хотят послушать, как маленький мальчик трогательно выводит романтическую мелодию… — и мягким звучным голосом он запел начало старинной баллады.

Магда не понимала по-немецки, но была очарована исполнением. С того дня они подружились. И после многих часов работы на кухне миланского ресторана Магда охотно стала приходить на лагерную кухню. Хаим всегда умел ее развеселить — и каждый раз по-новому. Он то жонглировал картофелинами, то, как заправский фокусник, вынимал у Магды из уха маленькую луковицу. В его присутствии делалось как-то неловко унывать.

Однажды Магда, мягко прикоснувшись к его руке, — к тому месту, где синели цифры татуировки, — спросила:

— Хаим, как вам удается всегда быть счастливым?

— Я — живой, — улыбаясь, отвечал он.

— Но ведь вы прошли через столько бед, видели и лагерь смерти, и наш польский антисемитизм, и разгон ваших рабочих союзов…

— Да, все это ужасно.

— Как же вы сумели не ожесточиться?

— Ах, Магда, меня в этом случае давно бы на свете не было. — Он стал вытирать руки полотенцем. — Ожесточенность съедает прежде всего того, кто ее носит в своей душе. Я ничего не забыл и вам не советую. Воспоминания — скверные или отрадные — часть нашей жизни. А жизнь надо принимать. — Он вдруг стал вытирать полотенцем пальцы растерявшейся Магды, потом, глядя ей прямо в глаза, продолжал: — Иначе вы заключаете сделку с дьяволом и пляшете под его дудку. — Он добродушно рассмеялся, обнял Магду и тихо, почти шепотом, договорил: — А я не хочу плясать с дьяволом. Я бы охотней с вами сплясал.

Магда спрятала вспыхнувшее лицо у него на груди.

Эта немудреная философия глубоко потрясла ее. Она замечала за собой, что мурлычет себе под нос его песенки, она научила его своей любимой балладе «Мое сердце». Магда опять стала уделять внимание своей внешности, подкрашиваться и приводить в порядок волосы. Купила новую юбку, в подсолнухах, и к ней желтую блузу. Заполнила анкету и подала просьбу о выдаче ей американской визы — кто знает, что случится с ней в другой стране?

В жизни ее забрезжила надежда. Что же касается Любы, та все видела в черном свете. Она постоянно была одна. По вечерам Хаим уходил ловить рыбу — это было его страстью — и теперь брал с собой Магду. Люба смотрела им вслед и видела, как они в обнимку идут вдоль берега: Хаим с удочками и ведром, Магда со сложенным одеялом.