Танец мотыльков над сухой землей - [7]

* * *

Юра Ананьев замечательно играл на трубе. И научил этому своего гималайского медведя. В трубу Топтыгина Юра закладывал бутылку с молоком, рассчитанную по секундам на основную тему «Каравана». Топтыгин лихо вскидывал трубу на первой ноте и не опускал — до последней.

Однажды кто-то крикнул из зала:

— Медведь халтурит.

— Почему? — спросил Юра.

— На кнопки не нажимает.

— Он вам что, — произнес Юра своим благородным бархатным баритоном, — Армстронг?

* * *

В электричку, где едет моя мать Люся с новым веником, торчащим из сумки, входит мужик, достает пистолет и говорит:

— Если я проеду Кубинку, всех уложу.

Люся ему отвечает приветливо:

— Так, молодой человек, сядьте и сторожите своим пистолетом мой веник. А я пойду посмотрю по расписанию, когда будет Кубинка.

* * *

Поэт Геннадий Калашников, бесконечно лояльный к людям, с неисчерпаемым чувством юмора, один только раз я видела его возбужденным и разгневанным — когда заговорила о литераторе, которого он подозревал в антисемитизме.

— Поверь мне, Гена, — говорю, — я знаю этого человека много лет, мы уйму времени с ним провели, гуляя, выпивая и размышляя об индуизме и буддизме, и никогда, ни в какой степени подпития, не слышала я ничего такого, о чем ты сейчас возмущаешься. А ведь люди, которых ты имеешь в виду, разговаривают об этом вслух даже сами с собой!

На что Гена воскликнул с неожиданной горечью:

— Да разве с тобой можно поговорить хотя бы о чем-нибудь, что действительно по-настоящему волнует человека?!

* * *

Чуть ли не сигнал своей первой книжки, который мне самой-то дали на время — показать родителям, я с трепетом подарила в ЦДЛ Юрию Ковалю. Он ее тут же в трубочку свернул, бурно ею жестикулировал, почесывался, дирижировал, кого-то окликнув, постучал по плечу, кому-то дал по башке, потом вдруг опомнился и спрашивает:

— Слушай, ничего, что я твою книгу… скатал в рулон?

* * *

На побережье Балтийского моря в Дубултах Юрий Осич увидел двух высоченных стюардесс. Коваль с ними познакомился, пригласил в гости, выдумал, что у него друг — летчик.

— Все в Доме творчества ахнули, когда их увидели, — он рассказывал, — а они влюбились в нас с Яшей Акимом, расставались — плакали, обнимались, целовались. Одна даже долго мне писала письма.

Тут в наш разговор вмешался Яков Лазаревич — ему показалось, что в обществе столь низкорослых экземпляров, как мы с Бородицкой, невежливо воспевать длинноногих дам, поэтому он сказал:

— Ерунда! В женщине главное… ум.

Коваль искренне рассмеялся.

— Да-да, — настаивал Аким. — И вообще, один мужчина может любить нескольких женщин.

— Скольких, Яков? — посерьезнел Юра. — Говори, скольких? Трех?

* * *

— У нас в молодежной редакции радио, — говорила Люся, — был начальник. Он нас собрал, отчитал и в заключение произнес, кипя от возмущения: «Все это способствует разврату и призерватуции!»

* * *

Леня сгорел на пляже, спина чешется, он мажется кефиром:

— Посмотри, у меня там не крылья растут? Или плавник?..

* * *

В электричке:

— …У него клубника разговаривала и так хорошо выговаривала букву «Р»!..

* * *

— С какой стати вы говорите мне «ты»?

— Да тут некого называть на «вы». Тут на «ты»-то некого называть!..

* * *

— А что это — вот, я слышал, говорят — «крайняя плоть», «крайняя плоть»?..

— Это пятка, — ответил кто-то со знанием дела.

* * *

Художник Узбяков, разведясь с женой и не желая больше встречаться с нею, бросал алименты в форточку — они жили на первом этаже.

Вдруг ему приходит повестка в суд.

— Что такое? — он спрашивает. — Я несколько лет бросал деньги в форточку.

Оказывается, его семья давным-давно переехала на другую квартиру.

* * *

— Когда ты умрешь, — сказал мне Седов, — я никому не позволю плакать. А на твоей могильной плите напишу: «Ура, ура, умерла с утра!» А если я умру первым, то ты на моей напиши: «Ура, ура, умер вчера!»

Потом звонит и говорит:

— Знаешь, я передумал. Все-таки это не очень — «Ура-ура, умер вчера». Я сочинил себе новую эпитафию: «Всем спасибо».

Потом опять звонит:

— Слушай, не надо «Всем спасибо!». Напишешь так: «Чего тянуть-то?!»

Семь пятниц на неделе!

* * *

Рассказала Юрию Ковалю, что пишу историю о том, как в московском дворе на Петровско-Разумовской загорелось дерево. Я давай собирать народ из окрестных пятиэтажек, это был сущий театр абсурда, и что наконец приехала пожарная машина, но у них не оказалось воды. И тогда, говорю я, пожарники спустили штаны и стали гасить огонь старым добрым испытанным способом.

— Вряд ли, — усомнился Коваль, — пожарные столь малыми средствами могли загасить пылающий… платан.

* * *

В парке две женщины проходят мимо меня, одна — другой:

— …Ругались, дрались, обзывались — жизнь была! Как только она умерла — через полгода его не стало. Что ж такое? Вообще никуда не годится!..

* * *

Седов:

— Мы с тобой две вещи не доделали в жизни — недореализовались в кино и недосамореализовались!

* * *

Однажды Яша Аким, Алеша Леонтьев, Монин и я, — рассказывает Виктор Чижиков, — сидели в ЦДЛ. Видим — Константин Симонов. Яша его подозвал, они были знакомы:

— Посидите с нами?

А он вдруг и заявляет:

— Я вообще не склонен ни с кем — ни выпить, ни посидеть. Потому что обычно меня приглашают, когда люди ограничены в средствах.