Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - [52]

Потом был огонь, в котором сгорали белые цветы, её цветы. Траурная мелодия Баха и «Аве Мария»…

Шли дни, Исида не замечала их бега. Она не плакала, никого не принимала и ни с кем не разговаривала. Часами сидела неподвижно, не в силах двинуться хоть на сантиметр. Она стала как застывшая Ниоба. Исида в точности поняла, что это значит, древние были правы. Иногда она выходила на улицу, но только чтобы спуститься к Сене. Чего она ждала от реки? Всюду за ней следовал один из её братьев. Опасались, что она покончит с собой…

Что было делать? Послали за её ученицами. Топот детских ног! С чем его спутаешь?! Когда гурьбой они вошли к ней, целовали её и утешали, Исида, наконец, разрыдалась.

Раймонд, брат, сказал ей, что есть место в мире, где горя ничуть не меньше, чем у неё. Там голод, беженцы Балканской войны. Матери не могут накормить своих детей. Это страшно. Им нужно помочь. Уговаривал ехать. Сначала Исида упорно отказывалась, а потом сдалась. Не всё ли ей равно? Отплыли на остров Корфу. Они везли продукты, медикаменты, походные палатки, одежду. Раймонд придумал ткать грубые ковры и одеяла с античным рисунком. Местные женщины были очень довольны, получая по драхме в день за свою работу. Затем Раймонд возил их изделия в Лондон и продавал там. На вырученные деньги они кормили целые деревни.

До сих пор в Албании есть местная святая – Исида. Ей молятся, вспоминая далёкое чудо. Простые, тёмные крестьяне так и воспринимали пришельцев – как посланников неба.

Странные чувства испытывала Исида здесь. Уже очень давно она не жила вот так, под открытым небом. Дождь не струился по её безразличному к нему телу, простая пища – молоко и хлеб – давно уже не были для неё просто молоком и хлебом. Но главное – здесь было море. Часами просиживала Исида, глядя на его бесконечное, внутреннее движение. Иногда она купалась – отдавалась волнам, как когда-то любви и танцу. У неё совсем не было сил, будто вышла из неё вся жизнь. Она умерла тогда, вместе с детьми. Почему-то осталось жить тело, но душа, то лучшее в ней, что питало её танец, её звериную нежность к своим малышам, – ушло. Исида знала: она уже не сможет танцевать. Ей нравился солёный вкус волны – кровь мира. Каждый закат она провожала взглядом. Иногда её настигало спасительное ощущение безвременья. Может, даже вневременья. Исиде казалось, будто она выпадала из этого часа, минуты, а также из пространства, что окружало её. Будто она выходила из тела, забывая, кто она есть, что с ней случилось, почему она тут. Сидела в скалах, одинокая, затерянная в их болезненных изломах, и думала: «Тот же закат был и две, и десять тысяч лет назад. Те же солёные гребни так же стучались в эти камни. Несомненно – здесь был закован Прометей, нёсший людям тепло и огонь».

День проходил в заботах о других, а потому его ещё можно было пережить. Но вот ночь… Каждый раз она надрывала Исиде сердце своей бесконечностью и невозможностью убежать от самой себя. Иногда ей непреодолимо хотелось разбить голову о камни. Желание это было настолько могучим, что она и сама не знала, что её удерживало. Какая-то нить, а может, просто необходимость что-нибудь для этого сделать – уединиться, пройти несколько шагов.

Ночевали они в судёнышке, пришвартованном к берегу. Потому что на этой земле не было домов – на ней вообще ничего не было, кроме бескрайности оливковых рощ. Тьма ночами была кромешная. Исида лежала на дне лодки и смотрела в необозримое звёздное небо. Оно было очень глубокое, бездонное. Никогда она не думала, что звёзд – столько! До неё доносился только плеск волны о борта и днище. Вечность качалась над ней медленным круженьем холодных, алмазных звёздных брызг. К утру созвездия уплывали, а потом таяли. Иногда Исида видела перед рассветом какое-то странное свечение неба, прозрачное сияние, представляла, что она – в нём. Потому что её уже нет на свете.

Когда здесь начинали лить дожди, они низвергались с божественной беспощадностью. Небо наполнялось молниями, клокотало громом. Никогда она не видела таких долгих, многонедельных гроз. Исида поняла: вот он, дом Зевса-громовержца.

К ней приезжал Лоэнгрин. Он долго лечился в нервной клинике после трагедии. Исида надеялась на любовь как на единственное прибежище, способное снова дать ей иллюзию жизни. Может, если она сможет зачать, дети вернуться к ней? Лоэнгрин не понял её порыва, не смог выносить её муку – уехал. Исида долго смотрела на дымок его яхты.

Подруга Мэри сказала ей, что тот нанятый шофёр, виновник трагедии, выпущенный из-под ареста благодаря мольбам Исиды, через полгода странно разбогател: купил домик и виноградник. Нет! Исида не могла поверить в его вину. Невозможно, чудовищно! Не может человек быть столь бессердечным. Она готова поверить во что угодно. Но странное дело, Исида всё время возвращалась мыслями к тому дню, их первому с Лоэнгрином поцелую. Бал-маскарад, Пьеро с ножом… Исида прокляла миллионы Лоэнгрина: а вдруг на самом деле именно они погубили две невинные души?!

Хорошо, что она не знала: Тед обвинял её в трагедии, в том, что она – не мать! Потому что мать – это ответственность! Между тем Тед сам меньше всего уделял времени всем своим отпрыскам.