Танец души - [21]

Я один. Я труп.

Ср:

Эта женщина больна,

Эта женщина одна,

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

и многие другие строки.

Второе несомненное поэтическое пророчество Щировского – «Вчера я умер, и меня…», на десятилетия предвосхитившее пастернаковский «Август». Оно заканчивается утеканием посмертного сознания и торжеством смерти, но в нем присутствует и радость от нескончаемости самого бытия:

Сквозь запотевшее стекло

Вбегал апрель крылатой ланью,

А в это время утекло

Мое посмертное сознанье.

И друг мой надевал пальто,

И день был светел, светел, светел…

И как я перешел в ничто –

Никто, конечно, не заметил.

Одновременно это и несогласие с будущим Пастернаком по поводу его церковно-мистического восприятия смерти:

И было очень тошно мне

Взирать на смертный мой декорум,

Внимать безмерно глупым спорам

О некой божеской стране.

И становился страшным зал

От пенья, ладана и плача…

И если б мог, я б вам сказал,

Что смерть свершается иначе…

У современного читателя создается странное впечатление, это «вам» адресовано именно позднему Пастернаку.

Третья отсылка к будущему носит скорее формальный и метрический характер. У Щировского, которого по большинству его стихов Цветаева могла бы назвать «молодым Державиным», изредка встречаются как свободный стих, так и рифмованный стих, перемежающийся свободным. Есть у него и диссонансные рифмы. Приемы эти явно предвосхищают работу советских андеграундных поэтов 1960-х гг.

Только нет, к Вам придут, Вас возьмут

Умыкнут, изувечат, никому не покажут

В криминальной, промозглой ночи

Хватит лиру о камень мрачный ассенизатор

На свистульке сыграют для Вас

Песнь пузатых пенатов, вожделенного быта

И друзья не придут поглядеть

На мои франтовские

Асфодели в петлице

(«Как изъезжены эти пути…»)

От болот с огненосными торфами

Отлетит ночь.

Ужаснет исступленными арфами

Жителей дач.

На железобетонные нужники

Наляжет ночь.

И похабные тощие бражники

Воспляшут вскачь.

(«Молитва о дикости»)

Итак, поэзия Владимира Щировского обращена не только к идеалам прошлого, но также к темам и формам будущего. Что же касается настоящего, то оно скучно, немило, нелюбимо, но никогда не презираемо поэтом. Щировский не относится к людям насмешливо или презрительно, как Лермонтов. Он или сочувствует, или скорбит, или вовсе пытается найти в неинтересном современнике человеческие черты. Отрицает он только сам порядок вещей, саму общественную атмосферу, в которой гибнет всё нежное, возвышенное и прекрасное. Но как отрицает? В стихотворениях поздних лет есть несколько буддийских аллюзий:

Но кто не спавший выйдет на рассвете,

Перегорев от страсти, от водки или просто так перегорев,

Тот может вдруг отвергнуть штуки эти –

Веселые трамваи,

Гудки заводов,

Каблучки деловитых дев.

Тот не поймет – чему же тело радо?

Буддийской ломоте в костях –

Предвестию священных льгот?

Вдруг прянет пьяный бред – Голконда, Эльдорадо,

Но ничему не удивится тот.

(«Молитва о дикости»)

О, пошлость, ты — прекрасней всех красот.

Твои в веках бессмертны барабаны.

Ты – женщины беременной живот,

Тягучий вой отказа от Нирваны.

Но нет, живу. Дробится мир в зеницах,

Девятый вал пророчит мне авто.

В солдатиках и в девах круглолицых

Мне чудится буддийское Ничто.

(поэма «Ничто»)

Это очень важный момент для характеристики как религиозности, так и социального сознания Щировского. Он воспринимает действительность вокруг себя как иллюзию, а эта иллюзия и есть не что иное, как отказ беременной женщины от нирваны, влекущий за собой все страсти тела и пошлость земного существования. Поэтому поэт не протестует, не проповедует против действительности, а проходит сквозь нее, как просветленный Будда сквозь иллюзии Мары. Вот отсюда, с позиции просветленного сознания, вернемся теперь к странной строчке: «иль быть убитым на чужой войне». Вспомним и одно из последних стихотворений:

Или Гитлер жжет библиотеки,

Или кот мурлычет на печи,

Или телу розовых царапин

Надобно. Какая чепуха.

(«Или око хочет…»)

И строки из «Танца души»:

Всё – как женилась, шутила и плакала,

Злилась, старела, любила детей, –

Бред, лепетанье плохого оракула,

Быта похабней и неба пустей… *

(* Во всех предыдущих публикациях стихотворения неверная пунктуация через запятую: «злилась, старела, любила детей, лепетанье плохого оракула…». В подлиннике после «детей» выразительная запятая с тире, меняющая смысл предложения: всё произошедшее с душой в ее плотской жизни есть бред и лепетанье плохого оракула.)

Вся действительность, весь мир – не что иное, как иллюзия, поэтому для буддиста любая война – в принципе чужая, а его стремление – туда, где истории больше не будет. Поэтому все события равно ничтожны, перечисляются как варианты подряд, списком: «или… или… или…» Человек, торжествующий в этом мире, – «средних лет делопроизводитель», а его жизнь наполнена отвратительными подробностями семейного быта, о которых Щировский пишет с заметным содроганием, противопоставляя их книжной мудрости предков:

Печаль отцов, молва ученых чижиков,

В кровавую кошелку полезай-ка.

Близь шашлыков, среди лимонов выжатых

Раскрыт «Подарок молодым хозяйкам».

(«О, молодость моя невозвратимая!..»)

Буддизм Щировского при этом весьма непоследователен, поскольку поэт верит в существование Души и в ее вечное обитание в уютном мире Зеленого Огонька. Впрочем, не стоит осуждать в нем эту непоследовательность: в атмосфере безрелигиозной жизни поэт по кусочкам отбирал во всех верах то, что было ему близко и понятно. О христианстве напоминают только строки о Страстном Четверге, почему-то отвергнутом поэтом («Где над людской помойкой в гуле…»), и стихотворение об Иоанне Богослове (точнее, о видении Апокалипсиса).