Танец бабочки-королек - [49]

Дыбенко увели. И снова следователь взял чистый лист бумаги. И снова обмакнул перо в чернильницу. И снова задал вопрос, стоявший первым в том проклятом, ненавистном списке.

Ругал ли он советскую власть? Возможно, что и ругал. Он ругал ту власть, которая довела мужиков до такой нищеты. Осенью прошлого года, когда его, командующего войсками Приволжского военного округа, рабочие Ульяновска выдвинули кандидатом в депутаты Совета Союза Верховного Совета СССР, он поехал к избирателям округа. Вот тогда-то и увидел многое. Услышал просьбы и жалобы людей. Угнетало то, что при всей очевидности того, что надо принимать срочные меры для улучшения жизни людей, помочь нуждающимся было практически нельзя. Нечем! Нужно было менять в корне всю систему государственного отношения к крестьянству. Но как?! В глухих деревнях и в отдалённых колхозах он видел следы настоящей нищеты. Той самой нищеты простых людей, против которой дрался в Гражданскую с теми, кто, как он считал, был виновником этой нищеты. Он видел доказательства того ропота, пробивавшегося из глубин народной жизни, который свидетельствовал о том, что коллективизация не принесла деревне желанного счастья освобождённого труда. И, может быть, после седьмой рюмки они тогда, в Куйбышеве, и говорили о чём-нибудь подобном, о чём не принято было говорить на трезвую голову и среди чужих. Эх, Павел Ефимович, Павел Ефимович… Тебя ведь всегда заносило чёрт знает куда. Ты не понял, что восемнадцатый год ушёл навсегда! И теперь, когда тебя вызывает нарком, то отряд матросов с пулемётами с собою в Москву уже не привезёшь…

Обычно, когда Ефремов приезжал в Москву по делам, он останавливался у родителей бывшей жены, которых по-прежнему любил и чтил как тестя и тёщу, потому что их объединял Миша. Сын. Теперь, живя в гостинице, он попросил следователя разрешить ему видеться с сыном. При всей строгости режима домашнего ареста ему разрешили эти свидания. И, чтобы не сойти с ума бессонными ночами, он попросил Мишу принести ему журналы по военному делу. Но искусство управления войсками не отвечало всё же на главные вопросы, которые его мучили тогда. Он спросил сына, какие книги они, молодёжь, читают сейчас в старших классах.

– «Войну и мир» Толстого, – ответил сын.

– Принеси мне Толстого, – попросил он.

– Все четыре книги?

– Все четыре.

И, когда он погрузился в чтение, когда овладел строем мыслей Толстого и проникся любовью и сочувствием к героям этой удивительной книги, вдруг почувствовал, что то страшное, что происходило с ним, охватывая его всё сильнее и сильнее, начало отступать и рассеиваться. Как рассеивается смертный морок абсурда, когда жизнь вдруг выстраивает свою логику извечного и несокрушимого смысла. И самоуверенный тон следователя, и собственные мысли, подтачивавшие его изнутри, показались вдруг мелкими и не столь важными. Не на этом основывался, строился и совершенствовался мир. На ином. И это, иное, неподвластно было ни следователю, ни даже наркому. И за это он решил держаться до последнего.

Особенно его поразили несколько эпизодов. Смерть старого князя Болконского и храбрость артиллериста Тушина. Старый генерал умер, как только узнал, что войска Наполеона взяли Витебск и движутся к Смоленску. Ему сразу незачем стало жить. Паралич разбил его. Толстой так и написал: «…он лежал в параличе, как изуродованный труп». Толстой был офицером, солдатом. Он знал цену таким словам. Старый князь умирал в своём имении, как на поле боя. Он не выиграл этого сражения. И последними его словами были: «Погибла Россия! Погубили!» А о стойкости батареи капитана Тушина Ефремов читал с таким волнением, что под веками замерцали слёзы. Так неужели же у меня не хватит сил, чтобы устоять на своём рубеже так же, как устоял тот капитан? Ведь устоял же он уже однажды, в 1920 году, на командирской площадке бронепоезда, когда навстречу им мчался на всех парах пущенный мусаватистами паровоз. Тогда его артиллеристы расстреляли паровоз из орудий, и стальная громада остановилась всего в нескольких метрах от бронепоезда.

Спустя месяц он написал письмо Климу и потом Микояну. Ворошилов и Микоян конечно же сделали всё, чтобы Сталин разобрался во всём сам. Это давало надежду. Хозяин не станет топить того, к кому почувствует расположение. С Климом его связывала дружба, военная юность. С Анастасом – эпизод, который вошёл в классику военных операций двадцатых годов. Тогда, во время рейда на Баку, когда они не дали англичанам поджечь нефтяные промыслы и эвакуировать на кораблях за границу награбленные ценности, на площадке головного бронепоезда «IIIИнтернационал» они стояли вместе: он, Ефремов, и Анастас Микоян. Если бы батарейцы промахнулись, если бы не расстреляли паровоз и он врезался в бронепоезд, они погибли бы вместе, в одно мгновение. Микоян не мог допустить того, чтобы из всех академических курсов военных учебных заведений было изъято описание этой операции. Ведь среди организаторов и исполнителей её значилось и имя Анастаса Ивановича Микояна. Разобраться в деле Ефремова лично Сталина уговорили конечно же они, Ворошилов и Микоян.