Танцы железных людей - Танцы медных людей - [6]

- Так точно, товарищ капитан.

Капитан, внимательно изучив документы, кивнул двум особистам.

- Прошу прощения, я вынужден вас задержать и препроводить в комендатуру Приудобья для проверки и досмотра.

6.

Старший лейтенант и лейтенант переглянулись и, не сказав ни слова, зашагали за помощником коменданта. Особисты, явно комиссованные (один прихрамывает на правую ногу, другой косит стеклянным глазом) не по военному лениво замкнули колонну.

На опушке их ожидал довоенный, ухоженный "Виллис". Капитан споро запрыгнул в кузов, развернулся, протянул руку шедшему следом лейтенанту. Тот с достоинством отстранился и, как бы состязаясь с капитаном в молодцеватости, перемахнул через борт. Старший лейтенант, казалось, силы экономил. Спокойно, по приставной лестнице, воспользовавшись помощью капитана, он взошел на борт. С особистами пришлось повозиться, почему-то в кабину сел одноглазый, а прихрамывающего общими усилиями затащили в кузов.

Ехали долго и тряско. Впрочем, не привыкать. Старшему лейтенанту лесная дорога напомнила камуфляжный аэродром, расположенный на окраине такого же березняка с малиновым подлеском. Только время тогда было несравнимо более тяжелое. Второй год войны. Оправившийся, на каком-то уже третьем дыханье, враг снова ползет, и, кажется, никакая сила остановить его уже не сможет. Такой же березняк и спасал тогда Якушкина от отчаянья. Да еще Шурочка, штабная радистка. Якушкин встретил ее на праздновании Нового года в штабе. Приглашенный за какое-то мелкое отличие, едва знающий штабных и штабные обычаи, он сидел и тихо напивался в углу выданной интендантом по случаю праздника сладковатой московской водкой. Штабные лейтенантики пили французский коньяк за большим столом. Якушкин от коньяка отказался, но не потому что углядел в этом снобизм - праздники как никак редки. Скорее ему был приятна прозрачность водки в противовес мутности коньяка. Так бы и досидел он до утра в одиночестве, или тихо заснул бы в своем углу. И на самом деле заснул. Дальнейшее ему, возможно, привиделось. Но Новый год чудесный праздник. Даже когда война.

На фронте каждая женщина - ангел.

Он проснулся от прикосновения ангела. Улыбающаяся Шурочка смотрела на него:

- Проснитесь, строевой офицер, я понимаю, в штабах строевые привыкли спать, но, может, ради разговора со мной вы откажетесь от этой вредной привычки.

- Простите, вздремнул немного, - попытался улыбнуться он. - Я с удовольствием с вами поговорю.

Они говорили. Потом бродили при минус тридцати по занесенным снегом штабным дорожкам. На "ты" так и не перешли, но это ни Якушкина, ни Шурочку не смущало.

Потом они прощались, и Якушкин долго, часа три, шел на свой аэродром. Шурочка не хотела его отпускать одного в столь дальний путь по морозу. Но Якушкин убедил ее, что пройдет эту дорогу с завязанными глазами, потребовал даже было завязать глаза. Она смеялась и просила проводить ее до времянки. Прощаясь, он увидел в ее глазах слезы - может от мороза, может просто принимал желаемое за действительное.

Проснувшись к вечеру на дежурство, Якушкин помнил все так ясно, как будто это был последний перед подъемом сон. Так он и решил.

Однако, бывая в штабе, Якушкин не забывал передавать приветы Шурочке, и с радостью принимал приветы от нее.

- 03.01:55 TuRbInA, выйди на связь!

- 03.02:20 TuRbInA, отзовись.

- 03.02:44 TuRbInA, ты слышишь?

- Док, я нашел его секс-серванта, мужской бот.

- Фнкс, Алех, но это нам ни о чем не говорит. Это может быть гомосексуальный бот. У него все иды с перверсиями, кроме этого, военного, но он как бы и не ид вообще.

- А это как, Док?

- Не знаю пока. Может, какой-то из идов запустил сервобота. Не исключено, что базовый - ищет доступ к регистрам реальности.

А потом был получен приказ об отступлении. Аэродром поспешно свернул свои муляжи, сгрузил их на ГАЗы и отбыл. Только потом Якушкин узнал, что штаб в ночь перед приказом к отступлению был уничтожен артиллерией противника.

- Кристи, это негуманно.

- Я никогда не думала гуманно это или не гуманно. Это очень странные слова, по-моему, я даже не знаю, что они значат.

- Еще раз расскажи, чего ты хочешь.

- Я хочу тебя, но чтобы ты стал песок и нежно растаял на моем теле, а потом я пойду в душ и смою с себя этот песок, который уже почти перестанет быть тобой, и это будет приятно.

- Меня не станет после этого.

- Это ужасно возбуждает. Я хочу, чтобы десятки, сотни мужчин превратились в песок, в струйки воды. Я хочу, чтобы они были готовы не просто умереть, а перестать быть вообще - чтобы я насладилась этим. Перестать быть даже не ради меня, а ради моего наслаждения, сотни мужчин ради одного моего оргазма.

- Это страшно, Кристи.

- А по-моему, так очень благородно. Подарить мне удовольствие, отказавшись от себя, намного лучше, чем дарить ненужные подарки, заниматься любовью, искать моего удовольствия - ради своего удовольствия. А здесь все честно: ты даже не почувствуешь моей дрожи. Я лягу, а ты будешь струиться по моей мягкой шейке, по плечам, по спине - и исчезать, ты будешь ласкать мою грудь - и исчезать. Я буду мягко тереться о тебя, чувствуя уже почти не тебя, а остывающий песок, такой ласковый и приятный, как он возбуждающе щекочет живот, как ласкает мои ступни, мои ладони, мои руки, мои бедра. Я буду брать тебя горстями, сыпать тонкой струей себе на живот, и чувствовать, как тебя остается все меньше и меньше, и от этого все больше и больше возбуждаться. А потом, когда дрожь станет уже совсем нестерпимой, я резко раздвину колени, наслаждаясь своим бесстыдством, демонстрируя всю себя, дрожащую, растерзанную наслаждением - небытию, пришедшему, чтобы забрать то, что было тобой.