Танцы со смертью - [92]

Выхожу от Адемы и встречаю семью Гейтенбеек: мать с одним или двумя из своих трех сыновей и сумками, полными стиранного белья, еды и питья. Каждое утро в десять часов они врываются в отделение, чтобы душить в объятиях своего тяжело пораженного инсультом незабвенного, дорогого мужа, отца, тестя и дедушку.

Мать и сыновья при этом стараются быть в центре внимания, отчасти из-за синдрома самовосхваления: они охотно соревнуются с родственниками других пациентов, которые редко или вообще никогда не приходят; или с теми, которые, если и появляются, разобраться в том, что там происходит, не в состоянии.

Кровать отца они обвешали всякими цацками-мацками, мишками, шторками, рюшиками, карточками, картинками, зеркальцами и прочим слащаво раскрашенным дерьмом с бантиками, которое выводит меня из себя, но для них – зримый символ их преданности.

Наблюдая за тем, как они суетятся, так и видишь их вскоре ухаживающими за могилой, где, пожалуй, наверняка будет надгробие гладкого красного мрамора, поверх которого искусственные цветы и словно сделанные из конфетти веночки из гладкого натурального камня розового, желтого и неестественно зеленого цвета. Они обращаются с человеком как с куклой.

Яаарсма врачует уже лет тридцать и для разнообразия задается вопросом, что же он всё-таки вылечил: «Главным образом мои собственные ложные представления об этой профессии, хотя от них никогда полностью не избавишься. Как бы там ни было, это была большая работа! Но тратить время и энергию на то, чтобы санировать идеи других людей, теперь я на это действительно не способен».

Одна пациентка очень серьезно, уже во второй раз, спросила его, что он думает о переживании близости смерти, которое она испытала во время наркоза. Пресловутый рассказ о темном туннеле, в дальнем конце которого стоял в свете некто в длинных одеждах и подал знак, настойчиво призывая душу вернуться обратно. Что она тут же и сделала. «И когда я проснулась после наркоза, я была бесконечно рада, потому что теперь знала несомненно и навсегда, что есть жизнь после смерти!» – заявила она восторженно и всё еще сияя от счастья.

Уже в прошлый раз ему не удалось отмахнуться, так что теперь он раздраженно сказал: «Мефроу, вся жизнь – это переживание околосмертного состояния!» – и стремительно пошел прочь. Он как раз должен был осмотреть женщину, для которой этого около уже не было. Она была найдена мертвой в своей постели. Никаких признаков насилия, как сообщали газеты.

«Ну, мне это по душе – отзывается Де Гоойер, – уйти таким образом». Мне – нет. Я бы всё же кивнул, прежде чем сойти на берег, и с окружавшими перекинулся бы несколькими словами: «Счастливо оставаться!» – «Спасибо!» – «Всего хорошего!» – «Мы еще встретимся!» Что-нибудь в таком роде.

Разговор в лифте: «И что за людей можно встретить в дзен-буддистских монастырях?»

«Ну, э-э, женщину, которая спрыгнула с Эмпайр-стейт-билдинг, и, после того как она пролетела два или три этажа, порыв ветра снова затянул ее внутрь; редактора, который отклонил рукопись Gone with the Wind[226]; летчика, который сбросил бомбу на Хиросиму. В общем, всех, кто обмишулился, понимаешь?»

Доктор Олденборх рассказывает. При операции на гипофизе до него можно добраться через нос, но можно и сквозь черепную коробку, когда после трепанации височную долю мозга как бы приподнимают, чтобы открыть доступ к турецкому седлу. На пути туда «нейрохирурги всё-таки неизбежно задевают некоторые капилляры, о которых, если невролог морщится, приободряюще говорят: „А, ничего страшного“. Но семья получает обратно своего папочку, который ничего не может поделать с этими повреждениями, терзает ближних необъяснимыми приступами ярости и в самые мучительные моменты откалывает совершенно отвратительные фокусы. Да, да, нельзя иметь всё, ведь правда?»

Некоторые пациенты неврологических отделений ужасные нытики, носятся со своими неутихающими болями, которые врача могут с ума свести. После сканирования, анализов, рентгена и ультразвука часто всё еще нельзя найти никакого решения.

Олденборх тогда говорит осторожно: «Может быть, в вашем случае имеет смысл попросить second opinion[227], посоветоваться с кем-то еще, одна голова хорошо, а две лучше, мы не всезнайки. Что вы об этом думаете?»

– Да, но где? – спрашивает простак второпях.

– Ну, в больнице Хет Феем, например, там опытные специалисты, думаю, это как раз то, что вам нужно.

А там они уже и так осатанели от своих жалующихся на боль пациентов.

– Но, – вмешиваюсь я, – ведь это приводит к обратной реакции: вам шлют зануд из больницы Хет Феем.

– Ты что? Эта спесивая братия, они знают всё. Да они скорее слопают свои сканнеры, чем признают, что чего-то не могут. Идеально, правда?

Сначала живем, понимаем после

Мы всегда видим перед собой лицевую сторону биологии, то есть из Конечного пункта смотрим на формы жизни, которые устремляются именно к этому пункту. И удивляться тому, что эти формы жизни туда приходят, – значит удивляться всего-навсего тавтологии.

Нужно было бы стать за спиной этих форм жизни, как Дарвин, и бежать к будущему вместе с ними. Первое, что мы бы обнаружили, что перед нами вообще нет никакого пути.