Танцы со смертью - [72]

Выносливый кролик

Разговор с Патрицией.

– Мы могли бы немного поговорить?

– Если ты не будешь такой угрюмый. Ну, присаживайся. Закурить не хочешь?

– Нет, спасибо. Сержант Смит, когда в мундире, не курит.

– Так, и насчет чего?

– Насчет смерти. Твоей смерти. Видишь ли, ты очень больна. Тебе это известно? Sorry, я говорю об этом как-то не так.

– Может, лучше поговорим о твоей смерти?

– Пат, послушай! Ты серьезно больна. Ты скоро умрешь. А я даже не знаю, кому позвонить, чтобы сказать об этом. Ты говоришь, что у тебя есть муж и ребенок. Я никогда их не вижу. Ты всё время куришь гашиш и роешься в текстах по астрологии, а главное тебя не волнует. Скоро тут у нас будет шестьдесят кило дорогих останков, и я себе не представляю, что я должен буду со всем этим делать.

– Между прочим, пятьдесят пять.

– А, пятьдесят пять, ну тогда это, конечно, меняет дело.

– Ты шутишь?

Так продолжается какое-то время, но в конце концов она всё-таки кое-что мне рассказывает. Ее муж сидит в тюрьме за провоз героина. Их ребенок, мальчик четырех лет, находится в другом городе, у приемных родителей. Они с мужем временно лишены родительских прав. Но главное, small-time было совсем не то, чем они занимались, и с гашишем было не слишком связано. Одно время они были богаты. Ребенок казался им прекрасной идеей.

– Хорошо, кому нужно будет сообщить о твоей смерти?

– Ну ведь есть еще телефон бабушки. Найдешь в документах.

– Кто это, можно спросить?

– Ну, это практически моя свекровь.

– Ага, и ты всегда ей ужасно нравилась?

– Да нет же, она меня терпеть не могла.

– Чего же ты тогда с нее начинаешь?

– Да потому, что ее номер, я думаю, в документах…

Ее мать до сих пор живет в Лидсе. Патриция, пожалуй, подумает, не позвонить ли ей как-нибудь.

– Ну и как ты хочешь: позвонить твоей матери до того, как ты умрешь, или лучше потом?

– А может, во врéмя?

Почти точно на такой же стадии сейчас находится Брам. Снова в больнице. Последняя для него кишечная непроходимость.

Ему вводят жидкость инфузионным путем, содержимое желудка ему откачали, чтобы прекратить рвоту, тем не менее что-то всё еще продолжает поступать во все эти пакетики из мочевого пузыря, стомы и фистулы. От инфузионного питания он отказался.

Он встречает меня словами: «От тебя тоже пахнет едой: лук, угадал?»

Он совсем без сил, сонливо щурит глаза. «Моя жизнь висит на волоске». К счастью, в этом сквозит всё-таки что-то театральное.

– Ну, Брам, скорее на железной проволоке. Мы еще от тебя не избавились.

И действительно, это может тянуться еще недели.

Читает он много. На его тумбочке лежит Else Böhler[175] Вестдейка, и он рассказывает, что у старой Рооденхёйс, когда-то работавшей в водном хозяйстве, болезнь почек. «Типичный Вестдейк – всегда самый умный в классе».

Рядом с книгой лежит то, что раньше называли мы скапулярий[176]: синяя Лурдская паломническая медаль его сестры.

«Это священная медаль. Она прикасалась к скале в гроте». Я был не вполне уверен в его иронии, пока он не сказал: «Ну да, а еще хуже эта подарочная корзина из Де Лифдеберга». И показал на щедро обернутую целлофаном гору, размером почти в человеческий рост: отборные фрукты, орехи, вино и всякая всячина со всего света. И ко всему этому еще веселенькая открытка в придачу. «Спасибо, конечно!»

Ночью опять один из моих многих снов о вскрытии. Брам Хогерзейл умер. Тело его уже выпотрошено. Вверху, в грудной клетке, и внизу, в тазовой области, крупные сосуды и жилы перерезаны; извлечены все внутренности, сосуды и органы лежат кучей, как небрежно свернутый садовый шланг. Пустое пространство внутри мы набили санитарно-гигиеническими салфетками. Несмотря на это, он всё еще говорит, хотя и слабым голосом: «У меня ужасная жажда! Может такое быть?» Конечно, из-за сухой бумаги, думаю я. И его слова, и тихий голос я объясняю как спонтанное, мертвое разрастание, чисто биохимическое испарение. Спрошу Постюму, который ответствен за погребение, как это понимать. Мне это не нравится. Разве таким можно его хоронить?

В отделении Яаарсмы переполох: принесли смертельно больного кролика. Ветеринар, из практики за углом, сказал, что животное лучше всего было бы сразу же усыпить. На что Яаарсма: «Ну, это нам раз плюнуть». Говоря «нам», он имеет в виду Де Гоойера или меня, потому что сам он такими вещами не занимается. Де Гоойер, доверительно подмигнув, отсылает ко мне: «Пойди к Антону, насколько я знаю, он из крестьян».

Сестра Беа ставит мне на стол большую картонную коробку, на дне которой сидит внушительный белый кролик, печально ожидая конца. Он еле двигается.

Теперь, когда Яаарсма и Де Гоойер знают, что дело бесспорно в надежных руках, они выползают из своих нор с массой готовых советов. Они с ужасными подробностями обсуждают, как следует поступить: утопить, удавить, зарезать или повесить. Чтобы утопить, нужно налить полную ванну воды, из которой кролик может выпрыгнуть. Удавить – самый надежный способ, но они думают, что я вряд ли на это способен. Зарезать – будет целая лужа крови, повесить – ну это совсем уж никуда не годится.

Де Гоойеру внезапно приходит в голову мысль сделать укол морфина. У нас есть ампул десять с превышенным сроком хранения. Нейрорецепторы кролика должны быть такими же, как и у человека. И вот уже он как можно крепче держит животное, а я впрыскиваю ему в заднюю ногу четыре ампулы, дозу, с которой и взрослому человеку не легко было бы справиться. Мы опускаем кролика обратно в коробку, а сами возвращаемся к своей обычной работе.