Танцы со смертью - [71]
Вечером звонит Брам. Он в панике. Слышу непрекращающиеся приступы рвоты. Он не хочет в больницу: он оттуда уже не выйдет. Еду к нему с петидином[174]. Через полчаса после инъекции ему немного лучше. Эссефелд был у него днем. «Он всё время говорит только о том, что я возвращаюсь к своему отцу».
– Ну. Это же прекрасно?
– Он уже сорок лет как умер. Где он теперь может быть и что мне там делать? Господи, какая бессмыслица, и я столько лет думал, что во всё это верю. Теперь кажется, что это полная чушь.
Он говорит о Небесах, огне Чистилища, Вечной жизни, жизни после смерти, душе, покинувшей тело, Воскресении – о том, что всегда было милыми картинами, висевшими на стене в его сердце. Поэтому его так раздражает бессмысленная болтовня Эссефелда. «Можно подумать, что он говорит мне: „Войди же в одну из этих картин“. Какая белиберда! Я больше не знаю, на что надеяться. Что ты мне вколол? Я чувствую такой покой, хотя говорю о самых страшных вещах».
То, что он скоро будет лежать в гробу, он и вообразить не может. Он просит меня, чтобы на похоронах обошлись без громких слов: «Например, что я был хороший парень, прекрасный человек, – потому что я часто ворчал. Уж это я точно знаю».
Когда его гроб будет стоять в Де Лифдеберге, он хотел бы, чтобы я добросовестно проконтролировал, что он действительно мертв. «Сделай это, не то буду тебе являться как привидение. Так что же ты мне вколол?»
От Брама еду на велосипеде в центр города нанести визит Люкасу Хейлигерсу по случаю выхода в свет его новой книги. Сегодня днем он сообщил мне по телефону, что приготовил для меня экземпляр с посвящением.
– Для послебольничного наблюдения? – спрашивает он при моем появлении. Возможно, он забыл, что звонил мне сегодня днем.
– Что за глупости? Простое любопытство. Ты у меня первый живой писатель, и я подумал: было бы неплохо забраться в самое, э-э, его логово.
Кругом и правда чудовищный беспорядок. В квартире повсюду газеты, журналы, одежда, тарелки, пепельницы, пакеты с мусором, но прежде всего бутылки, то и дело с бурым загустевшим осадком, в котором плавают брошенные туда окурки. Картина уж никак не романтическая.
– Ну и сюрприз! Люкас, никогда бы не подумал, что ты живешь в настоящей берлоге.
Он сидит почти позади своего пивного пуза, с выпученными глазами. Разглагольствует, расхаживает с нарочитой, неуклюжей решительностью человека, который пьян, но не хочет этого показать. Принесенное вино принимается с каким-то рыком, и, не отставив бутылку, он просит: «Открой-ка». Пьет прямо из бутылки. Моя порция, булькая, наполняет жирный пивной бокал с остатками какого-то клейкого напитка на дне.
Не знаю, почему он должен обитать в таком хлеву. Он считает, я думаю, что таким образом может кому-то или чему-то бросить вызов, сделать назло.
После длившегося добрых полтора часа хвастливого, бьющего на эффект монолога, полного алкоголя, коллег-писателей, которые всегда отечески относились к нему; актрис, по-матерински заботившихся о нем; врачей, которые ни в чём не разбирались, и к тому же эту профессию представляли явные пьяницы; и его отца, который был поистине Богом, он приваливается, всхлипнув, ко мне.
– Эй, уйди, грязнуля, ты даже не брился.
– Нет, послушай, Антон, я серьезно. Твоя жена, у нее ведь есть подруги, ну, ты понимаешь, неужели ты не можешь как-нибудь познакомить со мной кого-нибудь, чтобы у меня был человек, с которым я мог бы делить свою жизнь, ну да, такая фигня, понимаешь. Мне нужна… я всегда… мне просто нужна хорошая женщина, понимаешь?
– Люкас, хотя ты и наклюкался, я всё-таки подам тебе сигнал с планеты Земля. Может, ты и считаешь себя сокровищем, но я бы на твоем месте взял курс на реинкарнацию, ведь ты же не думаешь, что сможешь найти существо, готовое делить с тобой этот свинюшник? И мы еще с тобой делаем вид, словно говорим только о том, как ты ведешь хозяйство.
Он озадаченно смотрит на меня. Лишь раздражение услышал он во всем сказанном. О господи, и зачем только нужна была вся эта язвительность? Но его это не задевает. Прощаясь, получаю по наждачному поцелую в каждую щеку, хваток между ног, и уже на лестнице он всё-таки вручает мне книгу.
Читаю:
Антону,
Моему дорогому, дорогому врачу из Де Лифдеберга
– И мое дыхание?
Ах, сказала Лин
(медсестра, ты ее знаешь)
ах (так), пахнет бензин.
«Но нет, милая Лин»
(сказал Люкас) который пахнет
(своим ((сердце Люкаса было
снова полно. Он может
едва ли больше stendar))
бензином («ах нет,
милая Лин»). Люкас стоит
зазубриваясь, его сердце – изволь
лишь алкоголь.
Не уверен, что правильно прочитал stendar и зазубривать. Но вышеприведенный фрагмент создает впечатление того, как он говорит. И прежде всего открытие скобок с изящным броском, который он еще раз повторяет, если внутри парентезы снова сворачивает в боковую улицу, где чаще всего сразу же исчезает под мостовой. О закрытии скобок в речи, разумеется, и говорить нечего.
После нытья, которое изливается на меня на протяжении всего дня, я не очень могу переносить то же самое вечером, посещая, прошу заметить, ныне живущего автора.
Кажется, Боманс заметил, что «небольшому художнику хочется носить шляпу с большими полями»?
