Танцы со смертью - [65]

Ланч с Яаарсмой и Де Гоойером. В Яаарсме несколько несообразно сочетается проявление редкостного лукавства в иных случаях с полнейшей наивностью, и он этим безусловно мне симпатичен. Он рассказывает об одном из своих родичей, иезуите, который защищал диссертацию – он не может удержаться от смеха – об одном из аспектов… – теперь он вынужден положить нож и вилку, чтобы схватить салфетку, с помощью которой ему наконец удается подавить приступы смеха; «защищал диссертацию на какую-то тему по мариологии. МАРИОЛОГИЯ – знание жизни и стремлений Пресвятой Девы». Он уже не в состоянии сдерживаться. Для него это полнейший абсурд, так как Мария на самом деле никогда не существовала.

Уже когда Яаарсма, всё еще бормоча «мариология», встает из-за стола и уходит, Де Гоойер рассказывает, что с ним приключилось в минувшие выходные. Он гулял в дюнах с женой и детьми, с ними была еще одна знакомая пара. Они наткнулись на раненую чайку, вероятно подстреленную. С одного бока она была в крови; при их приближении она с трудом заковыляла в кусты. Птица ужасно мучилась. Взрослые смотрели друг на друга. Нужно было что-то делать, и все глаза устремились на Де Гоойера.

«Идите дальше, и тогда я, э-э, освобожу ее от страданий», – решился он наконец. Он отогнал испуганную птицу дальше в кусты и взял камень. Но когда склонился над птицей и уже занес руку, чтобы ее прибить, страх, с которым она притаилась, настолько передался ему, что в беспомощной ярости он отшвырнул камень прочь. «Что за треклятая планета!» – только и смог с горечью он подумать. Когда Де Гоойер догнал остальных, его угрюмое молчание было всем понятно. В конце концов, он сделал что-то отвратительное, так они думали.

Часа полтора спустя они снова оказались на том самом месте, и – чёрт возьми! – чайка выбралась-таки из кустов наружу.

– Папа, мы думали, что ты… Ты же хотел ее?..

– Ну да, я правда подумал, что убил ее.

Это было самое ужасное из всего, что мог он сказать: ведь получалось, что он, вместо того чтобы избавить ее от мучений, только их увеличил. В конце концов он признался, как было на самом деле.

Когда, всё еще с усмешкой после этой истории, я выхожу из ресторана вместе с Де Гоойером, меня останавливает мефроу Кампхорст. Она спрашивает, что я намерен предпринять в отношении ее мужа. Мой смех коробит ее.

– Я бы назначил ему пенициллин, и вы увидите, он встанет на ноги.

– Ну уж нет, ничего из этого не выйдет, еще чего, всякие ваши эксперименты, очень надо, старому человеку, нет уж, и слышать не хочу!

Прямо не знаю, что с нею делать. На прошлой неделе, когда я ей сказал, что, пожалуй, мы больше не будем давать ему пенициллин, потому что я сомневаюсь, что он хочет продолжать это лечение, она набросилась на меня: «Понятно, он старый, поэтому пускай помирает, да? Что, старики дорого вам обходятся? Ни стыда, ни совести! Ну и лавочка тут у вас!»

Ее упреки не стоит принимать слишком всерьез, потому что за сердитыми нападками скрывается вполне милая женщина, с которой приятно беседовать. Она уверена, что не даст себя одурачить, и я был несколько разочарован, когда она однажды с важной миной поделилась со мною важнейшим жизненным уроком, который она усвоила, стоя 60 лет за прилавком: «Всё крутится вокруг этого», – и показала пальцами, будто считает деньги.

Ist der Tod kein?.. [154]

Последние слова Ахтерберга были другими. Он сказал: «Да, только не много». Это касалось как раз тогда готовившегося ужина («Хочешь картошки, Геррит?» – «Да, только не много». Что-нибудь в этом роде) и не имело никакого отношения к смерти, от которой его отделяло всего несколько минут.

Ахтерберг вполне мог переселиться в иной мир с мыслью о том, сколько же он хочет картошки. Совсем иначе выглядела смерть доктора Хюдде, вдову которого я встретил сегодня.

Он умер восемь месяцев назад. На исходе своего последнего вечера он сказал жене: «Пока ты будешь накрывать на стол к завтраку, я лягу в постель и выкурю сигарету». Вскоре он окликнул ее из спальни. Когда она вошла, он сидел на кровати прямой, как свеча, с пепельно-серым лицом, на котором только что играла улыбка. Он сказал: «Франсина, дорогая, мне ужасно жаль, у меня инфаркт, это конец».

Она бросилась к нему: «Нет, Жак, нет, нужно…».

«Нет, правда, – сказал он еще, – это инфаркт» – и упал на подушки. Она уложила его поудобней и побежала к соседу, кардиологу Майеру. Когда они вернулись, Жак был уже мертв.

Если понимать всё буквально, то в выражении Виттгенштайна «Der Tod ist kein Ereignis des Lebens. Den Tod erlebt man nicht» [«Смерть не событие жизни. Смерть не переживают»][155] ничего не изменишь. Но это высказывание явно ущербно, если вспомнить смерть Жака Хюдде. В его утверждении есть что-то школярское. Оно верное, но какое-то нудное.

«Я никогда не сплю» – аналогичное утверждение.

Краткий анонс в вечерней газете:

– Устранение боли. На дому, самостоятельно, безыгольной акупунктурой. Свободно от обязательств, информация по телефону №…

Яаарсма предостерегает Де Гоойера и меня от чувства, что мы можем управлять своей жизнью. «Ты готов сразиться любым холодным оружием, но в день дуэли, когда ты лежишь в кустах и неукротимая рвота выворачивает тебя наизнанку, становится ясно, что твоим противником был отравитель».