Танцы со смертью - [64]

Он не может есть, у него почти прекратилась работа кишечника. При виде пищи тошнота подступает к горлу.

– Антон, я уже не знаю, на что надеяться, не знаю, плакать или молиться.

Он не может сдержать рыданий.

К счастью, у меня есть чистый платок, потому что нелегко сесть к нему на постель. Он всегда держался с такой отвагой, хотя знал, что путь шел под гору, вниз, в могилу. Но смерть его зеленщика, кажется, стала опасным поворотом на этом пути. Теперь он то и дело падает и, продолжая идти, видит, что и слева и справа нет ничего, за что можно было бы уцепиться, и вот он уже летит кувырком и не может остановиться. Я утешаю его: паника скоро пройдет.

Прогулка летним вечером. Чудесная дорога среди зелени. За живой изгородью слышишь какой-то шум. Осторожно подходишь ближе, ожидая увидеть что-то приятное. Дрозда с птенцами или что-нибудь в этом роде. Но там, и двух метров не будет, схватка змеи и кролика. Бросаешься прочь, чтобы этого не видеть, но всё еще слышишь.

Что-то похожее разыгрывается на больничной койке Брама.

Fair trial, then hang them [150]

Процент грубиянов среди врачей, конечно, столь же высок, как и среди сантехников. Но хотелось бы, чтобы он был поменьше.

Смотрю телепередачу о Постюме, за которым в течение целого дня буквально по пятам следует интервьюер с телебригадой. Снимают в той развязной манере телеканала VPRO[151], которая вызывает ощущение, что объектив преимущественно вставляют в зад каждому эпизоду.

Судя по тому, как интервьюер реагирует на довольно дерзкое поведение Постюмы, видно, что он считает процент грубиянов среди врачей явно более высоким, чем среди сантехников. Но постепенно его тон делается менее резким.

Постюма, впрочем, остается на высоте. Уже при посещении им Рихарда Схоонховена я видел, что Постюма человек угловатый, который общается с людьми с некоторым напряжением, но перед камерой его неуклюжесть вовсе не становится хуже и даже вызывает симпатию. Думаю, что как зритель телепередачи я нервничал больше, чем он во время съемки. Безусловно требуется решимость, чтобы заниматься практической врачебной деятельностью, когда тебя снимают на телекамеру.

Телепередача была посвящена отделению, где лежат раковые больные, – катастрофилия, – и тем самым их страданиям, смерти и погребению. Поразительно, что интервьюер то и дело подходит буквально к краю пропасти: «Почему, собственно, вы это делаете?» Для меня звучит как минимум довольно парадоксально, что Постюма в конце полуторачасового фильма, в котором не избавили от страданий ни одного человека, отвечает на этот вопрос: «Несмотря ни на что, я каждый день с радостью иду на работу». Это звучит так же странно, как если бы он сказал: «Должен честно признаться, я тоже едва с этим справляюсь».

Остается вопрос, почему он это выдерживает, почему мы это выдерживаем? Ведь не потому, что он кого-то вылечивает, ибо с показанными в фильме людьми такого не происходит. И не потому, что он их утешает, потому что этим занимается медсестра или, например, старшая дочь, но потому, что… и сам точно не знаю. Думаю, потому, что медицинские знания означают власть. Потому что нужно узнать на опыте, что тело – это непостижимый зверь, терзающий нас, и намерения этого зверя врач может выяснить лучше, чем сама жертва, хотя он и не имеет при этом возможности что-либо изменить. Но лучше узнать зверя, суметь так или иначе предсказать его поведение, – неужели врач получает от этого, э-э, удовлетворение?

Конечно, в фильме обсуждается и эвтаназия. Прослеживают последние недели женщины от момента, когда она робко спрашивает, долго ли она еще будет так жить, до жуткой сцены, когда она уже мертва и два деловитых медбрата, которых до этого мы не видели, заворачивают тело, контуры которого мы угадываем сквозь толстый серый пластик, и в чём-то похожем на металлический ящик переносят вниз в холодильник.

Поскольку Постюма лечащий врач Брама Хогерзейла, он жадно смотрел всю телепередачу, словно окутанный какой-то теплой морфийной пеленой, пока его не охватил вдруг смертельный ужас от грубого заворачивания мертвого тела. Когда он увидел эту брутальную съемку, этот единственно правдивый конец, разорвавший в клочья его покой, он снова впал в панику, не отпускавшую его весь последний месяц.

Вся атмосфера больницы в этом фильме заставила меня вспомнить реплику американского генерала перед напряженно ожидавшимся после войны судебным процессом над несколькими японскими генералами: «We’ll give them a fair trial and then we’ll hang them» [«Мы обеспечим им справедливый суд, а потом повесим»]. Подобную же ситуацию мы встречаем и в медицине, и не только в связи с Постюмой и Брамом: «We’ll give him the right treatment and then we’ll bury him» [«Мы обеспечим ему правильное лечение, а потом похороним»].

Der Tod ist kein etc [152]

То, что мы чаще всего не знаем, что вот-вот умрем, явствует также из последних слов Ахтерберга[153]: «Дай мне картошки». Не уверен, что правильно помню эту историю, но, кажется, последний день поэта проходил приблизительно следующим образом. В середине летнего дня они с женой прокатились на автомобиле. Когда они вернулись домой и поставили машину в гараж, он решил немного посидеть, потому что нехорошо себя чувствовал. Жена ушла в дом, чтобы приготовить ужин, и спросила его, что он хочет к мясу, которое она разогреет: риса или картошки? Вот он и произнес эту фразу. Когда через четверть часа она вернулась, он был уже мертв.