Танцы со смертью - [56]

Арий Вермёйлен снова совершил попытку самоубийства. Утром я заходил к нему, чтобы в который раз попытаться выспросить у него телефон его матери. После долгих поисков он дает мне номер телефона в Тилбурге, и я хочу немедленно позвонить. Но не успел я подойти к двери, как он зовет меня обратно: «Да, э-э, собственно, там ее нет. Вообще-то, она в Тилбурге. Но не по этому номеру».

«О, а есть другой номер, по которому можно ее застать?» Он отвечает, что не знает. Потом с ним «очень хорошо» поговорил социальный работник, однако стоило тому закрыть за собой дверь, как Арий забрался на свою тумбочку, потянул за шнур потолочную лампу, обмотал шнур вокруг шеи и совершил славный прыжок в бездну. От толчка тумбочка упала, рывок шнура вырвал стеклянный плафон из цоколя, и, пролетев 125 сантиметров, Арий с оглушительным грохотом приземлился на пол, сопровождаемый дождем разбитого стекла, опрокинутым блюдцем с яблочным муссом, таблетками, порошками и соками.

Там и нашла его Мике, осыпанного остатками лампы, с бессмысленно неподвижным взглядом и электрическим проводом вокруг шеи.

Происшествие взбудоражило всё отделение, и прежде всего Хейлигерс уже тут как тут. «Почему бы этому парню не написать книгу? Я уже придумал заглавие: How not to kill yourself in fifty uneasy tries [Как не убить себя при пятидесяти нелегких попытках]».

Я написал матери Ария короткое письмо с настоятельной просьбой приехать поговорить. Я с удовольствием бы ее увидел, чтобы кое-что выведать об ее сыне.

Несмотря на всю эту констернацию, направляюсь к мефроу Понятовски. Она пригласила меня на стаканчик вина. Мне приятно быть с ней. У нее рак легких. «И я знаю почему», – говорит она, подрагивая сигаретой в уголке рта. Не знаю, как в последние месяцы она справлялась со своим диагнозом, но во всяком случае на ней никаких следов растерянного метания перед лицом смерти. Хотя она и раскинула бивуак у самого края бездны, каморку ее никак нельзя назвать неуютной. После некоторой возни с пробкой, в чём она не дает мне помочь, наконец бутылка откупорена. Мы чокаемся: «И чтобы мне еще дожить до восьмидесяти, доктор!»

Я смотрю на нее немного оторопело, осмеливаясь только чуть-чуть пригубить рюмку, потому что до восьмидесяти ей никак не дожить. При этом я думаю, что уж, конечно, она должна знать, что дела ее плохи.

Она смотрит на меня с некоторым колебанием и быстро говорит: «Не волнуйся, мой мальчик, мне уже семьдесят девять и через три недели будет восемьдесят. Так что доживу, не правда ли?»

Аллилуйя! Налей-ка еще! Я никогда не давал ей больше семидесяти двух.

В медицинском журнале читаю некролог на смерть доктора Тен Дралена. Пишут, что он «может служить примером», поскольку «всего себя отдавал пациентам, день и ночь готов был прийти им на помощь», и «в торжественные дни его мантия была украшена регалиями почетных докторских степеней различных университетов». Некролог заканчивается словами: «Мы желаем мужества его жене Илке и детям». Вот опять выдающийся коллега, о котором мы никогда больше ничего не услышим. С каким облегчением я бы прочел вместо этого: «Мы, собственно, уже немного забыли доктора Тен Дралена, и пришедшее из Южной Франции сообщение о его смерти, настигшее нас после того как шесть лет назад он вышел на пенсию, прозвучало, как голос из гроба, и вновь напомнило о том, как мало значат наши уверения, что „Мы никогда не забудем Тен Дралена“». Мы тоже будем забыты.

Менеер Барендс скончался. Семья дала знать Мике, чтобы она распорядилась его одеждой. Она тут же подумала обо мне, потому что у Барендса были сорочки традиционного фасона без воротника, довоенного типа, из ткани в полоску. Я вхожу в его палату, где лежит стопка одежды, и начинаю ее разбирать. Время от времени я поднимаю перед собой сорочку, чтобы как следует ее рассмотреть, как бывает при распродаже. Я уже был занят этим какое-то время, как вдруг меня поразила наступившая тишина, и я глянул вокруг. На меня с ужасом смотрели с каждой из четырех коек. В глазах людей читалось: врач называется, а сам крадет одежду умершего!

Я даже не попытался что-либо объяснить. До смерти пристыженный, я стремглав выскочил из палаты. Пусть Мике сама отложит мне пару сорочек.

Майские дни

Сегодня утром мне предстоит осмотр менеера Де Зееюва. Сочувственно, но и со смехом кивает он на свое мужское достоинство: «Да-а, не много от него осталось, а? Пригоршня сморщенной кожи, и всё тут. Раньше мог этой штукой стекло выбить, а сейчас разве что протереть».

В редакции нашей больничной газеты возникла идея напечатать в майском номере рассказы людей о том, что им принес день 5 мая 1945 года[132]. Идея всем показалась занятной, и мы рассчитывали услышать о шведском белом хлебе, сумасбродной поездке на краденом немецком автомобиле, незабываемом деревенском празднике, последней ночи оккупации, проведенной с плачущим немцем, или первой ночи освобождения – так, пожалуй, получше – со смеющимся американцем.

Ну и поскольку я был у Де Зееюва, то я и спросил его, каким был для него день 5 мая 1945 года.

– Насколько серьезно вы относитесь к врачебной тайне, доктор?