Танцы со смертью - [18]

Меня преследует мысль, что операция могла уже закончиться и в самый критический «момент опухоли» моя свечка так и не была зажжена. Поспешно ставлю свечку и с ужасом вижу, что мне нечем ее зажечь. Бегу по коридорам в свой кабинет за спичками. Не решаюсь их у кого-нибудь попросить, потому что тогда пришлось бы всё объяснять. Теряю драгоценное время. Чтобы искупить свою вину, зажигаю две свечки – одну от имени Яаарсмы. Хогерзейл его тоже просил об этом, но нерешительность Яаарсмы всегда одержит победу. Теперь замечаю, что немного не хватает денег. Ничего, заплачу завтра.

Мысль о «моменте опухоли» не покидает меня. Я представляю себе, что после вскрытия брюшной полости должен наступить момент, когда хирург окажется с глазу на глаз с опухолью. Как миссионер – с первым аборигеном. И исход этой встречи должен будет принять благоприятный оборот под воздействием моих свечек. Однако шанс упущен, из-за того что я слишком поздно опомнился да к тому же и не заплатил. Не перестаю чувствовать себя виноватым.

Позже, днем, думаю: ну что за вздор этот «момент опухоли»? Многие месяцы, если не годы тому назад один-единственный нуклеотид в ДНК Брама слегка сместился и безобидным движением своей задней части толкнул тележку, которая, сначала очень медленно, покатилась не в том направлении. И свечка на краю бездны должна была остановить мчащуюся вниз махину? И всё же ни за что не хочу знать, когда именно его оперировали.

При посещении Греет ван Фелзен мне довелось услышать, как в свое время она потеряла ногу. В 1916 году, девятилетним ребенком, она попала под трамвай, и ей полностью ампутировали левую ногу. «Она висела буквально на куске кожи, и ее просто отрезали. Боли я не чувствовала, но звук ножниц никогда не забуду. Девятилетняя девочка, можешь себе представить? У моей кровати сидела медсестра и рыдала. И я спросила ее: „Ведь она снова вырастет, правда?“ – „Ну конечно, деточка!“ – сказала она, продолжая рыдать, и мне было ее так жалко».

Юность Греет была невероятным нагромождением горестей, какие можно встретить разве что в самых душещипательных детских книжках 1930-х годов. Через год после несчастного случая ее родители умерли в течение двух месяцев от туберкулеза. После этого началась жизнь в различных приютах. «Годами я каждый вечер плакала по своей маме. Я не понимала, почему она ушла. Я не могла понять ее смерть».

Греет попала в сиротский приют, под начало монахинь, одно из тех мест, в которых девочки во время купания в замутненной мелом воде должны быть в рубашках, чтобы не видеть друг друга. Греет постоянно со всеми ссорилась, но благодаря своей невероятной строптивости ей более или менее удалось вырасти человеком. Немалое достижение в окружении, которое, пожалуй, концентрировало в себе самое нездоровое из всего того, что было больным в Преизобильной Римско-католической Жизни: кучка всем недовольных стерв, опустошенных из-за постоянного отвержения своего тела и души, должна были заботиться о сиротском доме, полном беззащитных детей, которые все имели за собой подобные удары судьбы, что и Греет. Дети постоянно получали побои, в наказание их лишали еды или запирали на ночь в темный чулан.

В учреждении были очень строгие правила. Замутненная мелом вода для купания – только один пример различных методов давления, которое сегодня может рассматриваться не иначе как форма организованных мучений. В те годы в Нидерландах царила отвратительная атмосфера, которую можно было ожидать разве что в Германии, и даже там – в самых брутальных формированиях нацистской партии. Так, детям в сиротском доме Греет не разрешали надевать фуфайки, хотя зимой они коченели от холода. Однажды Греет от тети, которую она навестила, получила фуфайку и тайно надела ее, перед тем как ложиться спать. На нее донесли, и ее вытащили из постели. Всю ночь она должна была провести в неотапливаемом кабинете старшей сестры, разумеется, после того, как у нее отобрали фуфайку и на ней осталась только приютская ночная рубашка. «Наутро я буквально посинела от холода».

Ко всему этому нужно добавить еще одну крохотную деталь. У нее отобрали костыль. «Потому что с костылем я могла бы ходить, чтобы согреться. А попробуй-ка согреться, когда только ползаешь. О, эти монахини были такие подлые. Конечно, так нельзя говорить, но думаю, что большинство из них попали в ад».

– Нет никакого ада, Греет.

– Нету, иногда это очень жаль, правда?

Несмотря на увечье, Греет прожила интересную жизнь. Покинув сиротский дом, она долгие годы руководила пошивочной мастерской и при этом совсем неплохо зарабатывала. Замужем она никогда не была.

– Но не думай, что я всё еще девственница, – говорит она с некоторой гордостью.

С церковью она распрощалась незадолго до начала войны. На исповеди поведала молодому священнику о своем сексуальном приключении, сказав в заключение:

– Но я об этом не сожалею. Я хочу, чтобы это случилось снова.

На что священник ответил:

– Это свойственно человеку.

Немного позже она опять встретила этого священника. В День святого Сильвестра она посетила свой сиротский дом. Было вполне приятно, время от времени даже подносили выпить стаканчик, и тогда священник наклонился к ней со словами: