Танцующий ястреб - [3]

Поступкам Михала Топорного — незаурядной и по-своему талантливой личности — свойствен мотив мести за полное лишений и изнуряющего труда прошлое, в таком разрезе рассматривает он и свою вторую женитьбу на красивой девушке с нежной кожей — на дочери сытого отпрыска буржуазии, которого он игриво-слащаво называет «папочкой». Мотив этот проскальзывает и в других повестях, и автор часто с тревогой спрашивает себя: что выиграли и что проиграли подобные Михалу люди, ныне завоевывающие благоустроенные города, высоты жизни и деятельности? Надо сказать, что в некоторых случаях это просто риторический вопрос, инерция удачно найденного приема, в других же — упрямое напоминание о фатальности бытия. Однако главное не в чрезмерной увлеченности мотивом мести, которым будто бы руководствуются выходцы из деревень по воле предков, обязывающих их «мстить» за свои нечеловеческие страдания путем достижения всяческих благ за счет вчерашних сытых, а скорбное несогласие автора с тем, что жизнь таких вот Михалов Топорных «протекла так, а не иначе», и они не сумели воспользоваться дарами своего времени. Видит автор и другое. То, что было недоступно «выскочке» Топорному в стеснившем его модном костюме, человеку, разрывавшемуся между прошлым и настоящим, естественно входит в жизнь его сыновей — одного от первого, другого от второго брака. Сына крестьянина и сына главного инженера горнорудного предприятия не мучает комплекс неполноценности — одного в отношении деревни, другого в отношении города. И в этом оптимизм автора, иной раз преувеличивающего власть прошлого над человеком.

Неизменно вечное трудно и медленно, но все же меняется и, изменившись, не может не быть противоречивым, не может не быть в сложной связи с человеком и его средой, с судьбой всего народа и отдельной личности. Бесспорно одно, и к этому выводу склоняется герой философской повести «Ищу дом»: прошлое вернуть нельзя и вернуться в прошлое нельзя, но можно черпать из него силу для жизни и мудрость.

«…Когда надежда обманывала их, они находили в себе силы оторваться от покосившихся заборов — обманщиков, и шли назад, на тесные свои подворья. Там брались за работу — и все начинали сызнова. Они то и дело начинали сызнова, и потому, будучи стариками, оставались молодыми…»

Миколас Слуцкис

К ЗЕМЛЕ ПРИПИСАННЫЙ

I

Снова что-то потянуло меня к этой стопке бумаг — протоколам следствия и показаниям свидетелей. Я обратился к ней, хоть и без особой нужды, ибо дело Войцеха Трепы знал хорошо, до мельчайших подробностей, и понимал, что эта стопка бумаг, столько раз уже мной перечитанных, ничего нового мне не скажет. Все-таки я протянул руку и подвинул ее поближе. И вот опять передо мной чистый машинописный текст, несколько недель назад снятый с новой, электрической пишущей машинки, которую мы получили недавно, когда канцелярии прокуратур начали оснащать удобным современным оборудованием. Вместе с машинкой появился новый телефон и три пружинящих стула, сделанных из металлических трубок. На таком стуле я сижу сейчас и читаю уже известные мне первые фразы протокола следствия и свидетельских показаний по делу Войцеха Трепы, 1906 года рождения, сына Юзефа и Катажины, урожденной Багелувны, — читаю еще раз то, что уже знаю на память, в чем нисколько не сомневаюсь и что для меня, прокурора, не может иметь большого значения. Впрочем, теперь все факты, относящиеся к делу Войцеха Трепы, подтвердились, и оно не представляет сложности. Да и сам Войцех Трепа уже ничего не путает и ничего не отрицает. Пожалуй, между судьями и обвиняемым возникло взаимопонимание и согласие, то согласие особого рода, какое может возникнуть только между судьей и обвиняемым. Осталось выслушать показания нескольких свидетелей, речь защитника и речь прокурора, последнее слово обвиняемого и — приговор. Разве только обвиняемый еще что-нибудь выкинет, но, кажется, он уже больше ничего не выкинет. Войцех Трепа, сын Юзефа и Катажины, как будто успокоился. В первые дни процесса он вскакивал с места, часто начинал говорить, когда его не спрашивали, прерывал судью, и тому приходилось призывать его к порядку, и только после строгого замечания снова усаживался на широкой удобной скамье подсудимых между двумя милиционерами. Но теперь он успокоился, так как все выяснилось, и убийства он не отрицает, — все было именно так, как показало судебное разбирательство.

Войцех Трепа, сын Юзефа и Катажины, признал себя виновным во всем, что предъявлялось в обвинительном акте, и ему, пожалуй, стало легче, поэтому и держится он спокойно; лишь иногда откинет со лба темные, уже с проседью, поредевшие волосы или проведет рукой по худощавому застывшему лицу. И только. Сидит спокойно на широкой скамье подсудимых и смотрит.

Протоколы следствия кончаются страницей, на которой четким шрифтом новой электрической машинки напечатано, как и где его арестовали. Само собой разумеется, речь идет о втором, последнем аресте, который привел его на скамью подсудимых, а не о том, давнишнем, первом, о котором тоже упоминается в протоколе, когда обвиняемый за недостатком улик отделался предварительным заключением. Я знал, что после протокола этого второго ареста открою страницу с показаниями болтливого старика свидетеля, который во время допроса совсем некстати углубился в историю семьи Войцеха Трепы и вспомнил его деда Матеуша. Этот экскурс старика свидетеля не мог иметь большого значения в деле Войцеха Трепы, сына Юзефа и Катажины, и потому должен рассматриваться судьей и прокурором как нежелательный отголосок прошлого, ибо факты подтвердились и юридическая сторона дела ясна. История деда обвиняемого занимала две странички машинописи и начиналась со слов: «Я хорошо знал семью Войцеха Трепы, хорошо знал его деда Матеуша, который уехал в Америку, когда Войцеха еще не было на свете». А потом шло пространное описание того, что произошло с этим дедом, как он вернулся из Америки и как обменял доллары, привезенные оттуда, на австрийские деньги и положил их в банк, чтобы набежали кое-какие проценты, пока он присмотрит землю. Деньги в банке пропали из-за девальвации, а того, что деду Матеушу выплатили, могло хватить на теленка или, самое большее, на телку.