Танцующий с тенью - [30]

Так вертись, заводная пластинка,

вот как все у меня повернулось:

я была одинокой тростинкой,

а теперь мне судьба улыбнулась;

как могла наперед это знать я —

для меня, проститутки в борделе,

что катилась игральною костью,

распахнулись объятья самого —

не поверишь! – Гарделя.

Ты меня языку научила —

на лунфардо могу я болтать,

что упорным колючкам под стать

и пылающих дров горячей.

Ты б, голубка, его навестила,

о любви рассказала моей,

а потом возвращайся назад,

принеси мне его аромат;

все теплеет, в душе расцветает апрель,

стоит вымолвить имя: Гардель.

Ты вертись и на месте не стой,

черный диск граммофона, —

лишь вчера я боролась с тоской

своего заточенья;

вот стою возле края балкона,

в шаге над пустотой,

но теперь не боюсь искушенья,

умереть не мечтаю,

лишь печаль моя вниз улетела;

он вернется, я знаю, как будто домой,

чтобы снова обнять это тело,

что своим я теперь не считаю.

Так вертись, заводная, вертись,

как безудержная карусель,

твоей черной трубы лепестки

орхидеей распустятся свежей.

Чтобы радостью впрок запастись

и приблизить заветную цель,

я вдохну порошок этот снежный —

ни следа от тоски моей прежней,

и я верю, что снова мы будем близки —

стоит голос услышать,

любимый и нежный,

и назвать его имя: Гардель.

Ивонне было трудно поверить, что все это – правда. Каждый раз, слушая пластинку Гарделя, она начинала бояться, что весь их роман столь же бестелесен и неуловим, как и этот голос, вылетающий из трубы граммофона, чтобы затеряться в неведомых пространствах.

Гардель ни с кем не обсуждал свои личные дела. Даже с самыми близкими друзьями. Жизнь его сердца осталась тайной, которую он так никому и не раскрыл. Но те, кто был тесно с ним связан, знали, что только женщина могла по-настоящему лишить его покоя. Сохранилось имя лишь одной из таких женщин: Исабель дель Валье. Гардель почти никогда не показывался с нею на публике. Десять лет, которые они провели вместе, никто не назвал бы спокойными, что, однако, никак не отразилось на его карьере. Высказывалось мнение, что Гардель столь ревностно оберегает свою личную жизнь из стратегических соображений: чтобы остаться в сердцах слушательниц окутанным облаком тайны, чтобы ни одна из них не рассталась с надеждой, что вся его любовь, быть может, предназначена именно ей. Но те, кто так утверждает, не были знакомы с Гарделем. Мужской кодекс чести – вот что запрещало ему рассказывать о своих страданиях и своих победах. Об этом не говорили. Об этом пели.

Недолговечной связи Гарделя с Ивонной рано или поздно суждено было оборваться. Не из-за недостатка любви – как раз наоборот. Хоть эти двое никогда не признались в этом, они по-настоящему любили друг друга. Но Певчий Дрозд никогда не позволял себе запутаться в паутине любви. С другой стороны, Ивонна не имела ни желания, ни умения раскидывать сети. Вот так складывались дела. На первом месте для него всегда стояла верность друзьям, барной стойке, кабаре и ночи. Женщины являлись объектом поклонения, они были там, далеко, коварные и неблагодарные, – о них следовало петь, следовало страдать от их измен и жаловаться на их неблагосклонность словами танго. Женщины оставались там, чтобы им можно было напомнить, из какой грязи их вытащили, а они в конце концов всегда уходят с другим, с богатым баловнем судьбы. С упорством лосося, плывущего против течения, Гардель сопротивлялся бурному потоку страсти, всегда готовому его увлечь. С другой стороны, помолвка и женитьба в кругу друзей Гарделя были равносильны каторге. Второй ценностью после друзей являлась свобода. Жена, дети – подобное могло случиться только с недоумками. Если какого-нибудь парня из кафе по горячим следам уличали в попытке бросить товарищей ради женщины, самые опытные собутыльники – те, кто вернулся из супружеского ада, или те, кто в последний момент был спасен по воле небес, – проводили с отступником воспитательную беседу. И тогда бедолага, поддавшийся чарам любви, оказывался в центре круга друзей, горящих желанием поделиться с ним высшей мудростью:

Послушай, это задарма,

закон не знает исключенья:

быку удобней без ярма.

Ты скажешь: мысль не глубока,

но нет вернее изреченья —

уютна жизнь холостяка,

а брак несет одни мученья.

Слово тут же брал следующий участник; голосом, охрипшим от житейской опытности, он выводил:

Подружка – как бутыль абсента:

с ней провести приятно ночку,

но пить всю жизнь – никто не станет;

смотри не проворонь момента —

не то посадит на цепочку

и к пропасти тебя потянет.

Если же и этих слов оказывалось недостаточно, слово брал еще один из тех, кому удалось вернуться из гражданской смерти; он объяснял, как важно до последнего цепляться за жизнь:

Вообрази, какая драма

тебе грозит, и поделом:

прощай, покой и сибаритство,

милонга и «Политеама» [49];

тогда останемся в былом

и мы, друзья старинных лет,

и бар на улице Лесама —

все в синей дымке растворится,

как будто не было и нет.

В конце концов, положив руки на плечи жалкого неудачника, заранее принося свои соболезнования, все друзья запевали хором:

Слепец, ты в путь пустился длинный

с неправильным поводырем

и видишь мир в неверном свете;

предмет твоей безумной страсти,

чья талия – стройней осиной,