Танцующая в Аушвице - [2]

Однако на следующее утро за завтраком коллеги продолжают уговаривать меня не отрываться от коллектива. Это же так интересно, говорят они, да и ехать-то всего ничего. А поскольку мы и в самом деле держимся дружной компанией, я нехотя соглашаюсь и со смешанным чувством сажусь в автобус.

И вот мы выезжаем в какое-то необъятное поле. Я вижу несколько каменных строений, а за ними — деревянные бараки. Деревянные бараки, насколько видит глаз. Им нет конца. Я выхожу из автобуса и оглядываюсь по сторонам. Нас уже поджидает гид, молодой человек с коротко стрижеными светлыми волосами. Он встречает нас роскошной улыбкой. Представившись, бодро выкрикивает: “Follow me![1]”, и, сгрудившись, мы втягиваемся в лагерные ворота с надписью — “Arbeit macht frei[2]”. Здесь было уничтожено множество людей, прежде всего евреев, рассказывает наш гид. Мужчин, женщин, стариков, детей и даже младенцев… Я ощущаю себя туристом по местам катастроф. Что я здесь делаю? И почему утром я не проявил твердости и не остался в городе?

Гид, все еще полный энтузиазма, ведет нас мимо каменных строений и останавливается у стены. Вот здесь ежедневно расстреливали людей, сообщает он и идет дальше. Мы входим в соседнее здание, и гид рассказывает нам в деталях, где и как именно доктор Менгеле проводил свои эксперименты над заключенными. В здании — несколько мрачно освещенных залов, в них содержались заключенные. Направляясь туда, мы проходим мимо больших застекленных витрин с изделиями из кожи и волос заключенных. В концлагерях “человеческие отходы” шли в переработку, а потом использовались при изготовлении промышленных товаров. Такой вот жуткий круговорот. Мешки подобных “заготовок” находили в лагере и после войны, теперь весь этот ужас выставлен здесь.

Минуем витрину с невероятным количеством очков. За стеклом другой витрины — состриженные волосы. Мне бросается в глаза, что отдельные пряди по сей день заплетены в косички. Мы с женой первыми входим в следующее помещение. Остальные замирают перед витринами, тихо переговариваясь друг с другом. Мы входим в зал, где выставлены горы чемоданов. На каждом чемодане фамилия владельца и страна, откуда он прибыл. Заключенным полагалось писать эти сведения на своих вещах, чтобы те не потерялись, так было легче их хранить.

Мой взгляд падает на большой коричневый чемодан, выдвинутый вперед. Я цепенею от ужаса: на передней панели чемодана написано, что он прибыл из Нидерландов, а ниже крупными буквами выведена фамилия владельца — “Гласер”. Жена тоже читает фамилию и хватает меня за руку. На чемодане стоит моя фамилия, не слишком распространенная в Нидерландах. Оцепенев, молча я смотрю на “мой” чемодан.

Не знаю, сколько времени мы стоим, потрясенные, в призрачной подсветке витрины, перед причудливой инсталляцией из чемоданов. Десятки чемоданов глядят на нас из-за стекла — большие, маленькие, коричневые, черные, красивые, уродливые… А тот, с моим именем, как будто нарочно выдвинулся вперед. Мы отражаемся в витринном стекле на фоне обступившего нас черно-белого сумрака мрачного зала. Перед нами — ярко освещенный коричневый чемодан. Чемодан с моим именем, забытый на остановке по пути в никуда. Мы с женой одни в этом зале, стоим, смотрим на чемодан и молчим. На несколько долгих мгновений над нами повисает тишина.

Но вот ее разрывают голоса. Это наша группа выходит из зала с очками и движется в нашу сторону. Сейчас они все тоже увидят чемодан, этого не избежать. Прервав молчание, я говорю жене:

— Нет смысла оставаться здесь дальше, идем отсюда. — И мы спешим к выходу.

На свежем воздухе я прихожу в себя. Через какое-то время к нам присоединяются мои коллеги с гидом.

— Ты видел? Чемодан с твоим именем?

Этих вопросов я и боялся, надеясь в глубине души, что никто не прочтет надписи на чемодане. Я теряюсь, смущаюсь, но прежде чем успеваю ответить, один из коллег сражает меня следующим вопросом:

— Может, во время войны здесь сидел кто-нибудь из твоих родственников?

— Ну да, я видел свою фамилию на чемодане, — нехотя подтверждаю я. — Понятия не имею, кому он мог принадлежать…

На меня сыпятся и другие вопросы, но я на все отрицательно качаю головой. К моему облегчению, в разговор вмешивается гид, он призывает нашу команду двигаться дальше. Но я уже не слышу, что он рассказывает, мои мысли остались возле чемодана. Пыльно-серыми улочками вдоль деревянных бараков мы наконец возвращаемся к автобусу. Экскурсия закончилась.

Вечером за ужином все оживленно болтают. В обычной ситуации я бы охотно поболтал вместе со всеми, но тут я весь вечер сижу тихо и, выбрав удобный момент, первым ухожу к себе в номер.

Образ чемодана не оставляет меня. В ту ночь, лежа в постели, я думаю. Почему я давал друзьям уклончивые ответы, почему выкручивался, хотя прекрасно знал, что именно должен был им сказать? Продолжая думать о чемодане, я наконец нащупываю решение и проваливаюсь в сон. Проснувшись утром, я уже наверняка знаю: мне следует найти отгадку семейной тайны.

Улетевшая любовь

— Рози, а не пройтись ли нам вдоль тех витрин? — предлагает Бой.

Прогуливаясь по воскресным улочкам в центре Неймейгена, мы с Боем наслаждаемся чудесным летним полднем. 1934 год. То и дело краешком глаза я поглядываю на наши отражения в витринах. Наверняка прохожие думают, что мы с Боем пара. Вот пусть так и думают. Бою двадцать один год, а мне на следующей неделе исполнится девятнадцать. И чем дольше я вижу, как мы с Боем отражаемся в витринах, тем острее во мне вскипает жажда любви. Гудок проезжающей мимо машины возвращает меня к реальности. Мы с Боем не пара, мы с ним — просто друзья.