Танцуя с Девственницами - [122]

Купер обнаружил, что смотрит через окно в спальню. Здесь еще стояли похоронные открытки, почти все бело-серебристые, выгоревшие на солнце. Их украшали религиозные символы – кресты и витражи с изображением Девы Марии. Обычные похоронные открытки, и то, что на них изображалось, для многих ничего не значило. Но, разумеется, миссис Фокс была верующим человеком. Оуэн сам рассказывал об этом. Он водил мать в деревенскую церковь, пока она не оказалась прикованной к постели. И даже тогда старая леди могла видеть церковный шпиль из окна своей спальни.

На кладбище каргривской приходской церкви было полно местных фамилий – Грегори, Твигг и Вудворт; Пидкок, Роуленд и Марсден. Здесь было множество Шимуэллов и Брэдли, и некто по имени Корнелиус Рупер – может, предок Марка? Могила с относительно недавно установленной плитой находилась в конце кладбища, на одном из последних свободных для захоронения участков. Энни Фокс, девяносто лет, любимая мать Оуэна.

Даже в сумерках и с противоположной стороны церковного двора Бен Купер хорошо видел красную куртку смотрителя. Он направился к нему по дорожке. Смотритель стоял на паперти. Рядом со сланцевой панелью высотой восемь футов, на которой были выбиты десять заповедей, Оуэн казался еще меньше ростом. Купер присел на узкую каменную скамью неподалеку от него.

– Она закрыта, Бен, – произнес Оуэн. – Церковь закрыта.

– Наверно, слишком много хлопот доставляют воры и хулиганы.

– Никогда не думал, что мне еще когда-нибудь понадобится церковь после того, как ее не стало, – сказал Оуэн.

– Вашей матери?

– Мы приходили сюда каждое воскресенье, когда она себя достаточно хорошо чувствовала. Я не думал, что мне еще когда-нибудь понадобится церковь. И вот сегодня, после всего этого, я вдруг решил, что она мне понадобилась. А она закрыта.

На церковный двор слетелось множество скворцов. Они кричали о чем-то своем, перелетали с одного тисового дерева на другое, выбирая место для ночлега.

– Послушайте, Оуэн, а может, вам стоит вернуться домой, – предложил Купер. – Посмотрите телевизор, почитайте книгу, подстригите лужайку, покормите кошек. Все, что угодно. Идите домой.

– Не могу. – Оуэн хмуро смотрел через церковный двор на долину и холмы вдали. – Не могу, так как знаю, что вы все перерыли в моем доме, вы влезли в мою жизнь. Я теперь совсем не чувствую этот дом своим. Это всего лишь место, где я – извращенец, псих ненормальный, подлейший из подлецов. А за пределами этого дома все совсем по-другому. Вне дома я кто-то совершенно другой.

Купер смотрел на записки, приколотые к доске внутри стеклянной витрины рядом со сланцевой панелью.

– Здесь написано, что ключ можно взять у церковного старосты на Ректори-лейн, два. Белый дом за церковным двором.

– Да знаю я, – отмахнулся Оуэн.

– Смотрите, это же рядом.

– Знаю.

Купер посмотрел на дом, разглядывая высокие трубы и занавески на окнах. Из трубы шел дым, значит, кто-то был дома.

– В этом поселке церковный староста одновременно и председатель приходского совета, – сказал Оуэн. – Советник Солт. Мы с ней старые знакомые.

Тут Оуэн переменил тему. Похоже, какие бы слова он ни произносил, думал он только об одном. И вот все передуманное теперь хлынуло наружу, словно Купер внезапно поймал на середине разговора радиоволну.

– Знаете, я заботился о маме так много лет, – рассказывал Оуэн, – что мы перестали быть просто матерью и сыном. Мы стали командой. Вы понимаете, что я имею в виду. Чем-то это очень напоминало брак. Я заботился о ней, а она заботилась обо мне, ну, или думала, что заботится. Она выползала из постели и старалась к моему приходу приготовить еду. Иногда я заставал ее сидевшей в кухне на полу, а вокруг валялись ножи и куча немытой картошки. И она извинялась за то, что не обед не готов.

Голос Оуэна надломился. Купер смотрел вдаль, поверх его головы, стараясь не задевать взглядом его лица, и терпеливо ждал, пока он придет в себя. Он чувствовал себя как вуайер, который внезапно увидел что-то намного более личное и интимное, чем ожидал.

– Ее сознание оставалось ясным, но тело давно уже отказывалось служить ей, – продолжал Оуэн. – По-моему, это весьма печальный исход, как вы считаете? Понимаете, она прекрасно осознавала, что с ней происходит. Это была одна долгая агония.

– И сколько вы прожили вот так – вдвоем?

– Тридцать лет.

– Тридцать лет? Оуэн, выходит, что вам…

– С тех пор, как мне исполнилось двадцать три.

– Да, пожалуй, вы правы насчет брака. В наше время немногие супружеские пары остаются вместе так долго.

Оуэн кивнул.

– Мы зависели друг от друга. Поймите, это другое. Люди остаются вместе, когда нужны друг другу. Большинство супругов, которые встречались мне, на самом деле были не нужны друг другу – не нужны после того, как с сексом покончено, а дети выросли. Шестнадцать лет – самое большее, и основания для брака исчезают. Нет настоящей связи, которая удерживает на всю жизнь. К примеру, такой связи, как с родителями. Настоящей кровной связи.

– Но, Оуэн, у вас же совсем не было личной жизни…

– Вы все еще ничего не понимаете. Мама и была моей жизнью. И еще работа. Мне всегда нравилось быть смотрителем, и я не стал бы заниматься ничем другим. Но у меня никогда не было настоящих друзей: знакомых – много, а друзей не было. И я никогда не собирался уехать куда-то еще, потому что я был нужен именно здесь, в Каргриве. Моя жизнь имела смысл. А потом она умерла.