Танцовщик - [103]

13 ноября

Я купила прекрасные розы, но ко времени нашего приезда в аэропорт они поникли от холода. Все равно что держать в руке деньги и смотреть, как они обесцениваются. Нас отвели в комнату ожидания, маленькую, серую, с тремя стульями, окном, столом и серебряной пепельницей. Там нас дожидались трое чиновников. Под их жесткими взглядами розы поникли еще сильнее. А меня вдруг затопила уверенность, что я не обязана просить прощения ни за что из сделанного в прошлом Рудиком — ведь не я же это сделала. Я гневно уставилась на них, и они вроде как смягчились. Даже сигарету Илье предложили. Небо расчистилось, мы увидели птичий косяк и приняли его за самолет. Я так занервничала, что у меня желудок свело. Косяк разделился на две стаи — одна полетела на юг, другая на север. А несколько мгновений спустя показался самолет. Накренился и исчез из виду на посадочной полосе. Нас отвели из комнаты ожидания в зал для прибывающих. Там вдоль стены стояла охрана, двадцать человек с автоматами. Нурия прошептала: «Дядя Рудик».

восемь тридцать

Я задержала дыхание на целых пятнадцать, уверена, минут, которые потребовались ему, чтобы выйти через сдвижные двери. И как скакнуло мое сердце! Рудик был в пальто из неизвестного мне материала, цветастом шарфе и черном берете. Его улыбка напомнила мне, каким он был в молодости. Чемодан в руке. Рудик поставил его на пол, раскинул руки. Как вообще можно было ненавидеть его? Нурия подлетела к нему первой. Рудик поднял ее в воздух, закружился. Обнимая ее одной рукой, он подошел ко мне, дважды поцеловал. Сзади к нам подобрался фотограф, блеснула вспышка. Рудик прошептал: это фотограф из ТАСС, он будет таскаться за нами весь день. И добавил: «Не обращай на него внимания, он осел». Я засмеялась. Рудик вернулся, настоящий Рудик, мой любимый брат, а не тот, кого они лепили из бесконечного вранья. Глядя мне в глаза, он подержал в ладонях мое лицо, потом взял у меня розы, сказал, что они чудесные. Стянул с моей головы платок, и мне стало ужасно стыдно за мою седину. Он еще раз поцеловал меня и сказал, что я прекрасно выгляжу. Сам он выглядел с близкого расстоянии сильно изнуренным, глубокие складки на лице, морщины у глаз. И чуть более худым, чем я ожидала. Он снова оторвал Нурию от земли, сжал ладонями, покружил, и мне вдруг стало казаться, что все хорошо. «Я дома», — сказал Рудик. Его сопровождал здоровенный испанец, Эмилио, бывший, по словам брата, и телохранителем, и своего рода медиком. Огромный, с мягкими руками и добрыми глазами. Волосы его были зачесаны назад и собраны в хвостик, заткнутый под воротник пальто. Илью Рудик увидел впервые. «Добро пожаловать в Уфу», — сказал Илья. Рудик бросил на него быстрый взгляд, но тут же улыбнулся. Рядом с нами уже переминались двое служащих французского посольства. Как странно было мне слышать Рудика, говорившего на французском, точно на родном языке, впрочем, обратившись ко мне, он перешел на татарский. Ему хотелось немедленно увидеть маму, но я сказала, что она еще спит, что доктор советовал не затягивать их встречу, чтобы не утомить ее. «Спит? — переспросил он. И посмотрел на свои замечательные часы: — Но у меня в запасе всего полдня, даже меньше».

девять тридцать

Разногласия наши уладили чиновники, сказавшие, что сначала он должен вселиться в «Россию». Нурия, Илья и я дошли с ним и телохранителем до черного ЗИЛа. Мы были раздавлены. На миг я подумала — не извиниться ли мне за них, поскупившихся на западный лимузин, но удержалась, хоть меня и душил гнев. Рудик сел у окна, держа Нурию за руку. Она рассказывала о книге, которую сейчас читала. Похоже, ему было интересно, он даже задавал вопросы насчет сюжета. Он еще раз взглянул на часы, потом сорвал их с руки и сунул в ладонь Нурии. Часы были двойные — кроме стрелок, время показывал экранчик. Рудик сказал Нурие: подари их своему мальчику. Она покраснела, покосилась на отца. «Можно я их себе оставлю, дядя Рудик?» Он ответил — конечно, и Нурия опустила голову ему на плечо. Машина ехала, он смотрел в окно. «Смотри-ка, улицы заасфальтировали». Многие места он не узнавал, но, когда видел знакомые, говорил что-нибудь вроде: «Я залез на этот забор, когда мне было семь лет». Мы проехали пруд, по льду которого он катался на коньках. Рудик указал мне на флаги: «Помнишь?» У него на шее висели крошечные наушники, и, когда я спросила о них, Рудик достал из кармана самый маленький магнитофончик, какой я когда-нибудь видела. Он надел на меня наушники, нажал на кнопку, и воздух наполнился музыкой Скрябина. Рудик пообещал оставить эту машинку мне, когда уедет. Прошептал, что она будет нужна ему до конца дня, чтобы заглушать голос фотографа из ТАСС, задающего дурацкие вопросы. Потом похлопал меня по ладони и сказал: «Я так нервничаю. Ты можешь поверить, что я нервничаю?» Голос его звучал как-то по-особому. «Что заставляет его нервничать? — подумала я. — Боязнь ареста, встреча с мамой или просто пребывание здесь?» Тут он повернулся к Илье и стал рассказывать о самолете, на котором летел из Ленинграда, о его креслах, положение которых не желало фиксироваться. И столик, скачал он, все время падал мне на колени.