Танцовщица - [19]

– Мирза Русва-сахиб! У меня язык не поворачивается рассказать все го, о чем вы меня так настойчиво спрашиваете. Это верно, что танцовщицы и куртизанки до крайности беззастенчивы, но бывают исключения. Некоторое значение имеет и возраст: то, в чем пылкая молодость не знает границ, с возрастом поневоле приходится сдерживать и умерять.

Наконец я ведь все-таки женщина. Какой же вам прок спрашивать меня о таких вещах?

– Какой-то прок есть, раз я настаиваю, – сказал я. – Будь вы простой, невежественной женщиной, можно было бы понять, почему вы стесняетесь говорить об этом; но образованным людям такая неуместная стыдливость совсем не к лицу.

– Значит, по-вашему, ученый человек теряет стыд? Фу! Ну и взгляды же у вас!

– Полно! Не заставляйте меня тратить время попусту. Лучше продолжайте свой рассказ.

– А вдруг вы напечатаете его в какой-нибудь газете?

– Вы думаете, напечатаю?

– Какой позор! Поклянитесь, что – нет! Иначе вы опозорите не только себя, но и меня.[54]

– Ничего! Если вы будете опозорены вместе со мной, то не такая уж это беда.

Зачем ты, признавшись в любви, за мной наблюдаешь с укором?

Теперь не покину тебя, пока не покрою позором.

– Не дай бог кому-нибудь влюбиться в вас! – сказала Умрао-джан.

Веду ли я спор с мудрецом, толкую ли с другом о боге,

Всегда ты незримо со мной, следишь за изысканным спором.

– Чьи это стихи? – спросил я.

– Почему вы меня об этом спрашиваете?

– А, вспомнил чьи! Только скажите, разве вы тоже слы шали эту газель?

– Слушайте дальше, – сказала Умрао-джан и прочла:

Сегодня на рынок любви принес я бессмертную душу,

С восторгом я душу отдам за встречу с пленительным взором.

– А это вы помните: «Красавицам верить нельзя»? – спросил я.

– Помню. Слушайте:

Красавицам верить нельзя: лукавы они и коварны,

Обманут тебя все равно, не верь их признаниям скорым.

– Прочитайте все до конца, – попросил я.

– Дальше не помню, – сказала Умрао-джан.

– Это ведь очень большая газель. Посмотрите, пожалуйста, нет ли у вас ее списка. Показали бы мне!

– И не просите!

– Ну так я сам запишу дома то, что услышал сейчас. А от других этого, видно, никогда не дождешься.

. – Но разве так трудно записать стихотворение?

– Конечно! Неужели вы сами этого не знаете? Просто набросать газель – этого мало. Нужно ее еще выправить.

– Ну что ж, как-нибудь мы займемся этим вместе. Да, вспомнила еще одно двустишие:

Куда бы она ни пошла, твердит мое имя повсюду,

Хоть ей угрожает молва жестоким своим приговором.

И еще:

Другие кричат о любви и в рабство тебе отдаются,

Нo сразу покинут тебя, лишь только покроют позором.

– Вот и моя газель была в этом же роде, – сказал я. – Но, бог знает, почему – осталось в памяти только последнее двустишие.

– Прочтите его снова. Какое оно чудесное!

Я прочел:

Зачем ты, признавшись в любви, за мной наблюдаешь с укором?

Теперь не покину тебя, пока не покрою позором.

– Поистине хорошо сказано! Но особую прелесть придает стиху игра на вашем псевдониме – ведь Русва значит «опозоренный».

– Не говорите о моем псевдониме! По милости какого-то благодетеля в городе теперь уже не один Русва. Ни с того ни с сего люди принялись отказываться от своих хороших, своеобразных псевдонимов и называть себя Русвой. Надо думать, они не знают моего имени, а то, пожалуй, присвоили бы и его. Но мне это только приятно. Ведь по английским обычаям сын получает фамилию отца – значит, все они мои духовные сыновья. Чем больше разрастется семья, тем ярче будет сиять мое имя. Ну, не будем отвлекаться. Вам все же придется поведать мне все, о чем я спрашивал.

– Да это насилие! Какого бесстыдства вы от меня требуете!

– А разве не бесстыдство петь на свадьбах непристойные песни?

– Но в вашем Лакхнау танцовщицы ничего непристойного не поют. Певицы из касты дом, те, правда, поют иногда, однако – лишь в женском обществе. Вот деревенским танцовщицам, тем приходится петь такое и при мужчинах. Но я считаю, Мирза-сахиб, что ни в городе, ни в деревне этого делать не следует.

– По-вашему, это нехорошо, а я видел своими глазами и слышал собственными ушами подобные выступления. Знатнейшие господа врываются в общество женщин, чтобы послушать любовные непристойности. Их матери и сестры сгорают со стыда, а эти господа довольны – так и расплываются в улыбках. Увидишь такое хоть раз и больше уже смотреть не захочешь. А что говорить о тех непотребствах, которые вытворяют наши высоконравственные порядочные женщины всю ночь и все утро после свадебного торжества! Ладно, оставим это. Лучше рассказывайте о себе. Ведь мы не какие-нибудь блюстители нравственности, так что не надо нам других осуждать.

– Вас не разубедишь. Что ж, слушайте.

– С тех пор как отпраздновали совершеннолетие Бисмиллы, – продолжала свой рассказ Умрао-джан, – я, глядя на то, как жили Хуршид-джан и Амир-джан, почувствовала, что в душе у меня зазвучали какие-то доселе молчавшие струны. Совершили некий обряд, о котором я раньше и представления не имела, и вот я увидела, как Бисмилла превратилась в Бисмиллу-джан, а Хуршид – в Хуршид-джан. Образно говоря, они получили свидетельство на право разврата и надели парадное платье полнейшей свободы.