Танцевать, не умирая - [7]
ВИКТОР. Что мне делать? Я с ней разговариваю, но — как об стену горох. Я говорю: чёрное, она говорит: белое. Я говорю: чёрное, она говорит: белое. Я говорю: чёрное, она говорит: белое. Я говорю: чёрное, она говорит: белое. Я говорю: чёрное, она говорит: белое. Я говорю: чёрное, она говорит: белое. Я говорю: чёрное, она говорит: белое. Никак не могу пробить эту стену.
ЕЛЕНА. Мама всегда говорила, что вот — вот взлетит. Что она на грани. Что это может произойти в любой момент. Ещё немного, чуть — чуть, и через долю секунды она оторвётся от пола. Мурашки бежали по коже, тяжесть тела скапливалась внутри неё. Она чётко ощущала, что, когда в этот центр притечёт весь её вес, — она сможет контролировать себя до такой степени, что взлететь не составит никакого труда. Вот как просто и легко. Пу-у! — и её нет. У самой черты, на краю, ей всего-то нужно собрать себя для последнего прыжка. Она была уверена, что сможет! Я была маленькой девочкой тогда.
ВИКТОР. Не вздумай говорить с ней о родителях. Не стоит. Зачем нарушать свой душевный покой? То есть, можно сказать: «Звонила твоя мама», или «Твой отец уже купил хлеба». Но не пытайся делать выводы. Не пытайся что-то уточнить. Не задавай наводящих вопросов. Это запрещено. О самом существенном — молчок! Ты не в курсе — разговор окончен.
ЕЛЕНА. Удивительно, как несказанно красива была моя мама в молодости! Она и до сих пор несказанно красива. Кто может подумать, что ей за шестьдесят?! Палец в рот не клади. Она постоянно всех укоряет своей энергией. «Я могу оббежать вокруг вас, дохляков, тысячу раз, пока вы доползёте до своих нор», — так она говорит. Ещё она говорит: «Я старше… этой, как её?.. ну, что напротив…на пятнадцать лет, а она в сравнении со мной — труп. Ты только посмотри на мои ноги!» Она закатывает свою юбку до бедра и выставляет ногу словно стрелу. «Я держу себя в великолепной форме. Как будто возраст имеет значение?! Фи! — я даже не знаю, сколько мне лет!» Моя мама удивительна!
ВИКТОР. В детстве она хотела стать балериной. Себя она представляет так: лёгкая, миниатюрная, подвижная. Она видит себя летящей по воздуху, элегантно застывшей в прыжке… Или то, как она крутит пируэты. Или грациозный танец рук… Её мать обожает Майю Плисецкую. Всегда, когда возможно, бегает на выступления Майи Плисецкой. Так было испокон веков. Это семейный бзик — Майя Плисецкая. Она брала уроки балета с шестилетнего возраста. И педагог была в восторге от неё. В один прекрасный день её мать заехала за ней, чтобы отвезти домой. Одного взгляда на мамочку оказалось достаточно, чтобы преподаватель сказала девочке: «Вон отсюда! Чтобы ноги твоей здесь больше не было!» И добавила матери: «Вы зря тратите моё время».
ЕЛЕНА. Такое впечатление, что всякий раз, когда я хочу сказать что-либо важное, мне это не удаётся. А если и удаётся, то выходят какие-то крохи. Как правило, удаётся высказать самое пустяшное из того, что мне хотелось. Слова мои ущербны. Я постоянно делаю людям больно. Мама сердится. Виктор взрывается. Но это неправильная реакция. Я хочу только одного: внимания. Я хочу чувствовать, что хоть кто-нибудь интересуется моими мыслями. Папа меня выслушивал. Смотрел на меня и улыбался. Чему он улыбался?.. Но в ней, в этой его улыбке было столько теплоты и успокоения!.. Я не могу ответить на вопрос: почему он покончил с собой? Никому не дано ответить на него. Как он мог сделать это? Как он посмел оставить нас с этим?
ВИКТОР. У них культ молодости. В них это бродит. В обеих. В матери и в дочери. Это идол, которому они поклоняются. Он ревностен и гневлив.
ЕЛЕНА. Бывает: зажмурюсь, сожмусь вся — и слышу голоса. Рыдающие, заунывные голоса, зовущие меня… Я не понимаю, о чём они стонут. Не знаю, откуда берутся?.. Исходят ли они от людей или хотя бы от чего-то определённого, что мне знакомо?.. Я не задаюсь подобными вопросами. Они звучат и звучат. Воют и воют. В этом есть нечто утешительное. Голоса греют, как греет костёр. Кругом холод и гнетущая опасность, а здесь, у костра, тепло и защищёно. Вот такие они, мои голоса. Вокруг — беззвучная ночь, а в её сердцевине, пронизывая тьму и тишину, тебя тёплым лучом обдаёт стонущий голос. Пока я могу их слышать, я не одна. Я спросила себя: может, ты сумасшедшая? Но пришла к выводу, что нет. Нет.
Часть вторая
Кроме двух кресел, сцена пуста. На кресла направлен свет. В луче на авансцене появляется актёр, который в ПЕРВОЙ ЧАСТИ играл ЖОРЖА и ВИКТОРА. Он во всём выглядит так же, кроме одного: из кармана его пиджака торчит аккуратно сложенный платок.
АЛЕКСАНДР. (Открыто обращаясь к публике.) Я не Виктор, хотя я только что играл Виктора. А ещё раньше — Жоржа. Александр — таково моё имя. Так решил автор пьесы. Он утверждает, что имеет причины так поступать с нами. Посему мы будем действовать, исходя из его желания. По-написанному. Итак, чтобы было ясно: Жоржем и Виктором был я в первой части; теперь, когда пошла вторая, я буду Александром. Александр — это я. То есть я тот, кто, как говорят, покончил с собой. Вот вам, пожалуйста, ещё одна странность, на которой настоял автор: я мёртв, но — вот он, я! — стою перед вами! Поверьте, мы все умоляли его объясниться, но всё, что услышали от него, было: на то есть причины. Он сказал, что мы — то есть Жорж, Виктор и Александр — ни в коем случае не можем заменить друг друга, но нас обязательно должен играть один и тот же актёр. То есть я. То есть я есть тот самый я, который… Тьфу ты, спутался совсем!.. В общем, вы меня поняли. Ну с Жоржем — ладно, роль бессловесная, но мы — то есть Виктор и Александр — всё-таки настаивали, чтобы он, то есть он — автор, сочинил бы хоть какую-нибудь деталь, чтобы зрителям, то есть вам, было понятно: кто есть кто? Кто из нас Виктор, а кто Александр? Он проигнорировал нас, будто не слышал… Ну знаете этих писак! Публика им до лампочки! (