Тамралипта и Тиллоттама - [5]

Художник — его звали Тамралипта — тоже проявил особое внимание к статуе. Он любовался ею, рисовал карандашом и красками и каждый раз, когда шел работать, останавливался перед ней. Здесь и случилась их встреча.

Тиллоттама проскользнула в древний храм еще в голубых предрассветных сумерках, чтобы полюбоваться статуей на восходе солнца, когда красноватый песчаник изваяния приобретал теплый розовый цвет. Линии тела подчеркивались синевой глубоких теней, и древняя якшини словно оживала перед одинокой девушкой.

Закутавшись в просторный плащ, девадази встала у входа, не подозревая, что художник, задержавшись с работой, не убоялся духов древнего храма и заснул прямо на полу за колонной со статуей якшини. Услышав легкие шаги, он открыл глаза и увидел рядом неизвестную девушку. Плащ лежал на полу. Обнаженная до пояса и вся золотая в свете зари, незнакомка в глубокой задумчивости смотрела на статую, иногда оборачиваясь к пылающему горизонту.

Вдруг Тиллоттама вздрогнула, все ее тело напряглось в готовности к бегству. Перед ней внезапно вырос улыбающийся художник. Его лицо было именно таким, каким она представляла его себе. Серьезные и одновременно озорные глаза смотрели на нее с таким радостным и откровенным восхищением, что девушка улыбнулась и успокоилась.

— Супрабхатам, мохини ситара![7] — восторженно воскликнул художник.

Тамралипта назвал себя и, торопясь, заговорил о том, как она прекрасна. В ней он, видевший так много девушек, женщин, картин и статуй, много лет ищущий Парамрати, воплощение красы женщин Индии, внезапно нашел совершенство, облик истинной красоты. Художник сразу подметил сходство Тиллоттамы с древней статуей. Любуясь изваянием, он и не подозревал, что встретит здесь живое ее воплощение, в тысячу раз более прекрасное. Тамралипта умолил девушку встать рядом со статуей и, схватив лист картона, принялся делать набросок. Взгляд художника, пристальный и острый, изучал ее всю, но девушка почему-то не чувствовала ни малейшего смущения. Более того, что-то отозвалось в ее душе и теле и восприняло восторг художника, вторя ему. В безотчетном желании, как в повороте танца, Тиллоттама выдернула заколку, удерживающую кусок ткани вокруг бедер — весь ее утренний наряд. Юбка упала к ногам, девушка ступила на левую ногу, невольно подражая позе статуи. Тамралипта побледнел. Понимая порыв девушки и чувствуя, что тот сейчас пройдет, он затаил дыхание, продолжая с отчаянной скоростью набрасывать на бумаге полные очарования линии. Не прошло и минуты, как девушка, словно очнувшись, схватила плащ и, опустив голову, кинулась по ступенькам к выходу, но художник догнал ее.

— О, не уходи, кто ты, где ты живешь?

Тиллоттама без слов кивнула головой в сторону храма Шивы.

— Ты науча или девадази? — не успокаивался художник и получил новый утвердительный кивок. Волнуясь, он в простых безыскусных словах сказал, как она понравилась ему, как он вдруг ощутил их близость. И странное дело — недоверчивая, гордая, оскорбленная жизнью душа девушки открылась ему навстречу, видя веря и чувствуя правду в его словах, а еще больше в лице и глазах, в порывистых жестах. Тамралипта добился обещания, что они увидятся вновь. Еще три раза они виделись на рассвете в древнем храме, делились мечтами и чаяниями, говорили о природе, искусстве, танцах и становились все ближе друг другу. Тамралипта полюбил ее, простую девадази — девушка чувствовала это, и в ней самой медленно распускались цветы посеянной художником любви. Тамралипта стал работать в храме Шивы и два раза видел ее танцы. Она украдкой следила за ним, когда он сидел у основания колонны, неподвижный, как каменный столб, и танцевала для него. Но с чем большим восхищением Тамралипта следил за ее танцами, тем печальнее становилось его лицо. В тот черный день последнего свидания она спросила его о причине печали.

— Твои танцы, апсара Тиллоттама, — тихо сказал Тамралипта. — Твое тело танцует и плачет о несбывшемся!

— Такова правда жизни, милый! — прошептала девушка, впервые так назвав художника.

— Расскажи мне о себе все, если можешь, — попросил он.

Девушка без утайки описала свою недолгую и уже полную горечи жизнь, умолчав лишь о трудных подробностях. По мере рассказа голова художника опускалась все ниже, словно глыба камня давила ему на затылок.

— Ты и сейчас возлюбленная Крамриша? — нервно спросил художник, и Тиллоттама поняла, что ему рассказали многое, если не все. Девушку охватило возмущение. Она вскочила, прижалась спиной к колонне, учащенно дыша и не сводя пристального взора с печального лица Тамралипты.

— Ты думаешь, я — зинакари[8]? — с горечью прошептала девушка. — Я сказала тебе все… Теперь уходи.

Художник не испугался грозно сдвинутых бровей и заблестевших гневом и слезами глаз. Он опустился на колени, не сводя взгляда с девадази.

— Пойми, ай Ситара, в тебе я впервые увидел всю божественность красоты! Как парамхарья — высшая цель — ты встала на моем пути. Но в блеске твоего совершенства так ярко проступает каждое пятно, которое не может, не должно затемнять тебя…

Тиллоттама поняла. Вереница ночей, полных яростной страсти, в которых ослабевала, плавилась ее воля, притуплялись стремления, когда жадные и презрительные руки овладевали ее безупречным телом… Ее телом, которое так любил художник, перед которым он склонялся, как перед божеством… Тиллоттама только сейчас почувствовала себя опороченной, ощутила, как трудно художнику найти воплощение своей мечты в такой женщине, как она! В порыве безысходного горя девушка распростерлась на плитах пола, всем сердцем моля, чтобы художник склонился над ней со словами утешения. «Лар-пьяр, Лар-пьяр»