Таможня дает добро - [3]

— Погоди, Марина, погоди. Так ты говоришь, Федор нервничает?

— Мягко сказано, нервничает! Он, по–моему, вообще с ума сошел.

— И что он тебе говорит? Ты его вчера и позавчера видела?

— Вчера я его видела, заезжал ко мне, — на глазах пьянея, произнесла Марина.

— Что он тебе говорил?

— А что он может сказать? Или молчит, или матом ругается.

— Переживает, наверное, из‑за пожара на заводе.

— Еще бы он не переживал! С него уже подписку о невыезде взяли, а Барановского арестовали.

— Арестовали?! — словно для него это являлось новостью, вскинул густые брови Самусев.

— На следующее утро. Барановский на пожаре бегал, пытался руководить. Мне Федор рассказывал. Это действительно серьезно, а, Адам Михайлович?

— Думаю, серьезно, Марина. Но тебе‑то чего переживать? Ты к этому пожару никакого отношения не имеешь.

— А Федор имеет? — спросила женщина.

— Федор что? С него взятки гладки, он в день пожара в командировке находился, вернулся только на следующий день. Так что, думаю, потаскают его недели две, да и отпустят.

— А он говорит, его отпускать никто не собирается, твердит, что его посадят.

— Серьезно? — словно сам не слышал этого от приятеля, спросил Самусев.

— Да–да, так и говорит.

— Ну‑ка, давай выпьем. А ты мне поподробнее расскажи.

Они придвинулись к столу. Муратов уже спал, положив локти на столешницу и уткнувшись в руки черной, курчавой головой.

— Да, скверное дело, — наливая полстакана коньяку и подвигая его к Марине, произнес Самусев, — очень скверные дела.

— Вы так много мне налили…

— Пей, нервы успокаивает.

— Считаете, Федора посадят? — Думаю, нет, — не слишком убежденно произнес Адам Михайлович. — Думаю, посадят Барановского да еще пару его подчиненных из охраны. Они, собственно, во всем и виноваты.

Марина закрыла глаза, залпом выпила коньяк и тут же икнула.

— Закуси, — подавая кусок мяса, наколотый на вилку, произнес Самусев.

— А вы что же не пьете, Адам Михайлович?

— Я за рулем, мне нельзя.

— Действительно вся документация сгорела?

— Не только документация сгорела, все сгорело. Там комиссия сейчас из Москвы приехала, разборки идут по полной программе.

— Федора посадят? — вновь спросила женщина.

— Что ты заладила как пономарь одно и то же? Посадят, не посадят…

— Мне знать надо.

— Кто ж тебе скажет…

За окном шумел ветер, ветви хлестали по стеклам. А в гостиной пахло коньяком, дымом, жарко пылал камин. Было уютно и тепло. Верить женщине не хотелось.

— Федор говорит, что один садиться не будет. Самусеву Марина доверяла, он ей не внушал опасения. Основательный был мужчина, да и должность занимал соответствующую своему солидному виду, как‑никак заместитель директора крупного номерного завода.

— Федор, когда ко мне пришел, сказал, что один садиться не будет. Он сказал, если что, то он всех за собой потащит.

— Так и сказал? Небось пьяный был в стельку. Кого он заложит, что он знает?

— Я все знаю, — оторвав, голову от стола, прохрипел Федор Муратов.

— Лежи, Федя, не болтай чушь. Ничего ты не знаешь и никому ничего не скажешь.

— Все скажу! Все! Если наручники защелкнутся, я молчать не стану, — и Федор Муратов захохотал, сползая на пол.

— Давай‑ка его на диван перенесем.

— Да–да, — ответила Марина.

Вдвоем они взялись волочить тяжеленного Федора на диван. Федор что‑то невнятное хрипел, бурчал, матерился, буквально изрыгал проклятия на головы всех живых и мертвых. Но ни Марину, ни тем более Самусева этими словами он пронять не мог.

Все знали, Федор человек не сдержанный на ругань, да к тому же и пьяница. Правда, на работе даже чуть выпивши Муратова никто никогда не видел. Он, как правило, отводил душу после работы, заезжал либо на квартиру к Марине, либо вместе с ней приезжал на дачу. И уж здесь давал волю своим необузданным порокам. Щедрость Федора Муратова, как и его чувства, границ не имела. Он дарил своей любовнице все, что та ни пожелает. Увидит что‑нибудь золотое, блестящее и лишь скажет Муратову:

«Феденька, глянь какая симпатичная вещичка», — и уже через день–два эта вещичка оказывается в руках Марины.

О существовании у Федора любовницы знали многие. Не известно о ней было лишь жене Муратова.

— Слушай, родная, — сказал Адам Михайлович, — так он что, и вчера трезвый говорил, что всех сдаст?

— Во всяком случае, мне так говорил. Вспомнила! — всплеснула руками Марина.

— Что ты вспомнила? — насторожился Самусев.

— Концовку анекдота вспомнила! — и Марина принялась хохотать. Хохот ее был истеричным.

Адама Михайловича пьяная бестолковщина уже изрядно утомила и начала просто–напросто раздражать. Он то приехал сюда решить совсем другой вопрос и, надо сказать, ответ на него уже получил.

— Марина, успокойся! Выпей воды.

— Не могу я больше пить! — высокая грудь Марины в разрезе блузки дрожала. — Не могу я пить! Икота начнется.

— Не хочешь, как хочешь. Послушай, родная, где‑то у Федора ружье есть и патроны.

— Конечно есть. В шкафу платяном стоит, в его кабинете. А зачем оно вам, ворон стрелять будете?

— Боюсь я, Марина, через поселок идти, разные люди здесь ходят, лихие люди. Дай‑ка мне ружье на всякий случай.

— Федор ругаться станет.

— Я завтра с утра его назад привезу. Марина, пошатываясь, подошла к мертвецки