Тамбов. Хроника плена. Воспоминания - [14]

Я с удовольствием вспоминаю «старого» Unteroffizier, ему было 35–36 лет, он провёл несколько лет на фронте, в основном на передовой. Он был необыкновенно спокоен и вежлив. Опираясь на свой личный опыт, он научил нас целой куче разных важных «трюков», не требуя от нас ненужных усилий. Если всё шло хорошо, то через полчаса — три четверти часа он выставлял часового, обязанностью которого было предупредить нас, если на горизонте покажется офицер (что случалось весьма редко), а мы ложились на траву в тени деревьев и отдыхали, дожидаясь часа возвращения в казарму.

Напротив, другой унтер-офицер, молодой человек лет двадцати, важный начальник в гитлерюгенде до призыва, который никогда не был на фронте, задавал нам жару. Обращаясь с нами, как с мальчишками из гитлерюгенда, он пытался превратить нас в автоматы, реагирующие на его малейшие прихоти. Занятия под его руководством были всегда долгими и тяжёлыми. Однажды, когда мы шли вдоль реки Случь, притока Днепра, он обнаружил брод, нечто вроде естественной запруды из больших камней. Поскольку воды в реке было немного, реку можно было перейти вброд по этим камням. Не колеблясь, он скомандовал: Über den Fluss… marsch, marsch! (Переход через реку… марш, марш!), и мы переходили туда-обратно через реку по грудь в воде. К счастью, это было в августе месяце, в сильную жару. Далее опять последовали боевые упражнения, Hinlegen-Aufstehn, до тех пор, пока одежда на нас не высохла. Мы, конечно, были совсем не рады такому вынужденному купанию, но зимой, несколько месяцев спустя, я смог перебраться через реку по этому самому броду при гораздо более драматичных обстоятельствах.

Этот сержант, в сущности, был неплохим мальчишкой, но он, отравленный нацистским обучением, пробовал играть с нами, как играют с оловянными солдатиками. До возвращения в казарму оставался ещё целый час, и он быстрым шагом повёл нас на картофельное поле, в десяти минутах ходьбы от места маневров. После того как часовой занял своё место наверху, он приказал нам копать землю с помощью Speckmesser, немецкого штыка, по форме напоминающего нож, и заполнить наши карманы клубнями. Через четверть часа мы уже сидели вокруг костра, спрятавшись в лесочке, жарили и ели нашу картошку.

Я всё время говорю «эльзасцы», но вместо этого я должен говорить «эльзасцы, лотарингцы и люксембуржцы», поскольку нас специально смешали в разных подразделениях. Люксембуржцы были, конечно, самыми активными и храбрыми среди нарушителей установленного порядка. Я помню одного молодого парня лет двадцати, высокого, тощего, каска была ему так велика, что болталась на голове то направо, то налево и падала на глаза при каждом движении. Настоящий Дон Кихот! Он всё время делал не то, что ему приказывали, и с медлительностью, выводившей из себя немецкого унтера. Каждый день его вызывали из строя для индивидуальных упражнений. Rechts… urn! (Наира… во!) Он медленно поворачивался на четверть оборота направо, а частенько и налево. Gewehr…uber! (На пле… чо!) Ружьё на плечо он поднимал, как полено. Это регулярно заканчивалось сеансом Hinlegen! — Aufstehn! (Лечь! — Встать!) Он всегда повиновался, но с обескураживающей медлительностью. Немцы, отчаявшись, в конце концов стали считать его слабоумным. Этого он и добивался! Но во время обучения он всё равно оставался козлом отпущения в роте.

Наше пассивное сопротивление, наше скрытое неповиновение закончилось тем, что мы вывели из себя нашего командира роты, Hauptmann (капитана), очень спокойного и понимающего, в мирной жизни учителя начальной школы. У меня была возможность с ним поговорить (как всегда, благодаря моему аспирантскому чину во французской армии) и объяснить ему особую ситуацию эльзасцев-лотарингцев, насильно призванных в немецкую армию. Посчитав, что мы переполнили чашу его терпения и за наше поведение ему придётся отвечать перед начальством, он построил всю нашу роту во дворе казармы и сказал серьёзным голосом, что в случае последующего инцидента он расстреляет одного из наших, выбранного по жребию, чтобы показать пример остальным. Это заставило нас задуматься.

Но вернёмся к люксембуржцам. Наша казарма была окружена огромным забором и день и ночь охранялась часовыми. Вечером, после службы, солдаты могли выйти в город, например в Soldatenheim, солдатский клуб, единственное развлечение в этой стране. Чтобы вернуться в казарму, надо было ответить на предупреждение часового, сказать пароль, который менялся каждый день… Однажды вечером один Unteroffizier подходит к двери, которую охраняет люксембуржец: «Halt! Wer da?» («Стой! Кто идёт?») Вместо того чтобы сказать пароль, он продолжает идти. До сих пор никто у него пароль не спрашивал. Все же его знают! Второе предупреждение! Ответ: «Halt deine schnauze, bloder Kerl!» («Заткни глотку, идиот!») Третье предупреждение! «Scher dich zum Teufel!» («Пошёл к черту!») В ту же секунду раздаётся выстрел! Бедный унтер-офицер рухнул на землю с пулей в груди. Я сам не присутствовал при этой сцене, но поскольку я тогда работал Sani (сокращенно от Sanitäter, санитар) в Revier (лазарете), я был там, когда к нам принесли тяжелораненого. Врач смог только перевязать его перед отправкой в тыловой госпиталь. Мы так никогда и не узнали, остался ли он в живых. Что же касается нашего люксембуржца, то его тщательно допросили, но неприятностей у него не было. Его не в чем было упрекнуть, он поступил строго по уставу. Чтобы лучше осознать эту драму, надо оказаться в нашей ситуации, понять наше состояние духа: мы были на войне, среди врагов, но не видели их в лицо. Я не могу избавиться от мысли, что, действуя таким образом, наш товарищ хотел отомстить — может быть, бессознательно — за преступление, которым был наш насильственный призыв. Если бы это произошло в Люксембурге или во Франции, ему бы вынесли благодарность после войны. В любом случае мы все были с ним солидарны.