Тамара Бендавид - [69]

— Как, что особенного!? — горячо вступилась за него самого Тамара. — Граф Каржоль де-Нотрек пошел служить к господам Грегеру, Горвицу и Когану? Это ли еще не «особенное»?!.. Простите меня, я, может быть, слишком резка… Ну, что ж делать, — простите эту невольную мою резкость, но… вы до сих пор были слишком близким, и дорогим мне человеком, чтоб я могла думать и говорить иначе.

— Что ж из того, что «граф» Каржоль де-Нотрек! — иронически усмехнулся он. — Чем же хуже или лучше графа Каржоля какие-нибудь князья Турусовы и прочие?! Да ведь они точно так же служат у Грегера и Когана!

— Извините меня, граф, но это не оправдание, — возразила Тамара решительно и твердо. — Я вам говорю это как ваша невеста, которую вы сами избрали. Я имею право говорить так. Князья Турусовы вам не указ, — я слишком высоко ставлю вас, чтоб допустить такое сравнение, вы слишком порядочный человек для этого?

— А, вот оно что! — сложив на груди руки, протянул Каржоль с каким-то злобным и горьким выражением. — «Слишком порядочный человек»… Ну, так узнайте же все до конца, коли так!.. Узнайте же, что я — раб евреев, я в кабале у них, я куплен ими, — понимаете ли, куплен с аукциона, и они теперь вьют из меня веревки. Вы не знали этого, — ну, так скажу вам более: я закабален вашему деду… Да, да! — ему, Соломону Бендавиду, «достопочтеннейшему», который в тот же день, как я отвел вас к Серафиме, скупил все мои векселя и расписки до последнего даже счета из мелочной лавочки, скрутил меня в самую критическую минуту, когда я был буквально без копейки, дал мне пять тысяч, взявши вексель на пятьдесят, и когда заручился таким образом против меня документами на сто тысяч, — ну, тут уже не трудно было принудить меня нравственным насилием выехать в ту же ночь из Украинска, с обязательством никогда и носа туда не показывать! И с тех пор он держит меня за горло, под вечной угрозой засадить в долговую, тюрьму, — и это все за то, что я люблю вас, что я смел мечтать сделать вас своей женой!.. Я бежал в глушь, в Боголюбскую губернию, как вол работал на фабрике, живя одной мыслью — сколотить, наконец, капитал, чтобы швырнуть его этому… вашему дедушке и выкупить свои документы, но… к несчастью, дело не удалось, провалилось… и тогда ваш же сородич, господин Блудштейн, явился ко мне с предложением идти служить к этим, как вы говорите, «вампирам», чтобы погасить свои долги Бендавиду, который, к слову сказать, тоже участвует своими капиталами в «компании» с этими самыми «вампирами»… Что-с?.. Вы не знали этого? — Ну, так знайте! Этот ваш «достойнейший», «благороднейший» рабби Соломон не считает предосудительным высасывать кровь и пот из русского мужика и солдата, — кодекс еврейской нравственности ничего против этого не имеет. — Так вот почему я выкупаю этот проклятый долг ценою унижения, ценою позора своему доброму имени!.. Вот почему я здесь!.. Можете теперь презирать меня, если хотите!.. Я, действительно, я стою презрения, потому что лучше бы было тогда же пустить себе пулю в лоб, чем терпеть такую рабскую жизнь; но — что прикажете делать! — я слишком любил вас, слишком надеялся, глупец, в возможность еще счастья в будущем… Я откупаюсь теперь потому, что до сей минуты продолжал жить все той же надеждой… А если она потеряна, если им презирате меня за это, — что ж? — вы свободны, я возвращаю вам ваше слово.

Граф говорил горячо, с увлечением и так убежденно, веруя сам в истину своих слов, что взволнованная до глубины души Тамара дослушивала его уже с крупными слезами на глазах. Она поняла, что эта служба его в «Товариществе» есть величайшая нравственная жертва, которую он приносит ради нее, что он любит ее все так же, как и тогда, и несет свой ужасный крест только потому, что не утратил еще надежды когда-нибудь соединиться с ней. Могла ль она после этого негодовать и бросать в него камень!? — Нет, он нравственно еще более вырос в ее глазах, и теперь ей стали понятны и это смущение, и эта сдержанность, как будто даже холодность, какие обнаружил он в первые минуты их неожиданной встречи.

— Презирать вас, оттолкнуть вас… О, нет! Я слишком люблю вас… люблю все так же… Нет, больше даже!.. Я еще больше уважаю вас теперь! — с увлечением говорила она, горячо сжимая его руку. — Правда, я слыхала, что дед скупил ваши векселя и что вы должны были оставить Украинск, но я не знала всех обстоятельств, всей подкладки этого дела и вашего молчания. Теперь мне все ясно. Простите, я виновата перед вами, я смела усомниться в вас… Это ужасно!

— Я не сержусь, Тамара, — растроганным голосом произнес Каржоль. — Я только хотел сказать вам всю правду, чтобы вы знали, — и с меня довольно. Ваши слезы эти, ваша улыбка, все это говорит мне, что все недоразумения между нами кончены. — Не так ли?

— Да, да, — повторяла она ему с улыбкой счастья сквозь слезы. — Да, кончены… и навсегда!.. Я верю в вас и не усомнюсь более.

Но тут для Каржоля встал вссьма интересный и тревожный вопрос. Она сейчас упомянула, что ей было известно о скупке векселей и о его побеге из Украинска. Откуда она могла узнать об этом? Через кого и как?.. И если она знает это, то не знает ли чего-нибудь и больше?.. По-видимому, не знает. Но если?., если этот услужливый кто-то постарается как-нибудь сообщить ей и остальное? А он, между тем, не отважился сказать ей теперь о своей женитьбе. Весь его горячий монолог как-то так был построен, по внезапному вдохновению, чисто, экспромтом, что в нем не оказалось и тени намека на это прискорбное обстоятельство. А ведь оно может открыться…И что же тогда?!. Нет, надо теперь же узнать, кто ей сказал о векселях и, смотря по тому, кто именно, — принять сообразные меры.