Там, за передним краем - [24]

— Лермонтов написал их в альбом Александре Осиповне Смирновой, светской даме. А вот послушайте другое:

Одной тебе, тебе одной,

Любви и счастия царице,

Тебе прекрасной, молодой,

Все жизни лучшие страницы!

Ни верный друг, ни брат, ни мать

Не знают друга, брата, сына,

Одна лишь можешь ты понять

Души неясную кручину.

Ты, ты одна, о, страсть моя,

Моя любовь, моя царица!

Во тьме ночной душа твоя

Блестит, как дальняя зарница.

— Тоже Лермонтов? — спросила Лида Ясюкевич.

— Нет, это Александр Блок.

Потом он читал стихи Есенина, снова Блока и Лермонтова. Читал с душой, с большой любовью к каждому слову. Его взволнованность передалась и другим. Погрустнели все, задумались каждый о своем.

И опять на выручку пришла Марина. Она вдруг резко ударила по струнам и, провозгласив: «Люблю Лермонтова!», запела в полный голос:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?..

Все словно вздохнули, грянули, как на строевом плацу. А дальше уж пошли «Песня о встречном», «Москва майская», «Бьется в тесной печурке огонь». Марина не меняла позы. Играла и пела, склонив голову к гитаре. Вадим поймал себя на том, что все время смотрит на маленькие завитушки волос на ее почти детской шее. В одну из пауз Леонид Мамонов, специально испросив разрешения у Нади Чуриновой, рассказал несколько смешных и вполне пристойных анекдотов. Только Аркадий Скворцов ни в чем себя не проявил. Вместе со всеми он пел, но больше его занимала рука Тани, которую он держал в своей. Таня ее не убирала. Она лишь изредка постреливала глазами в лейтенанта, как бы говоря: «Не жми крепко, не увлекайся».

Так закончился этот, как выразилась одна из девушек, лирический вечер. Гости, а с ними и Вадим, вышли на улицу. Их провожали Наташа Самсонова, Таня Климанова и Аня Шилина. Моросил дождь — мелкий, холодный. Когда он начался, никто не заметил. Два часа назад небо было чистое. Прибалтика есть Прибалтика…

— Ничего, скоро перестанет, — авторитетно заявил старший лейтенант Мамонов и пояснил: — Если дождик начался вечером, то к середине ночи обязательно перестанет. А если с утра, то, считай, на полный день зарядил, а то и больше. Примета такая.

Высоко над головами с шелестящим порханьем пронесся снаряд. Спустя несколько секунд где-то в тылах гулко ухнуло. Нередко снаряды рвались и здесь, в расположении штаба полка. Потому и землянки сделаны не менее чем в два наката. Траншеи нарыты, ходы сообщения. Пользуются ими, правда, редко, потому как лес кругом. Он для солдата — друг, брат и отец родимый. И накормит, и напоит, и прикроет от опасности. Ему вечная признательность воинов, ему их любовь.

— Ну, девочки, спасибо за прекрасный вечер, — приложив руку к сердцу, поклонился старшина Болдырев. — Честное слово, давно не было на душе так чисто и светло.

— Непременно приходите еще, — пригласила Наташа Самсонова. — И конечно, со стихами. Я думала, что так много их знает только моя мама. Она филолог, преподает в школе.

— Выходит, мы с вашей мамой коллеги. Я тоже филолог. Воронежский университет закончил. На последнем курсе очень увлекся Гёте. Какой великий человечище! Если пожелаете, в следущий раз почитаю его.

— Будем ждать. А сейчас, извините… дождь, замерзли.

Наташа, Аня Шилина юркнули в дверь землянки. Вслед за ними и Таня Климанова.

— Чудесные у тебя снайпера, младший сержант, — обнял Лаврова за плечи лейтенант Скворцов, — метко бьют, прямо в сердце.

— Я вот не представляю их в туфлях и цветных платьях, — раскурив папиросу, сказал старший лейтенант Мамонов. — По-моему, в военной форме они самые красивые. Это их выделяет. А сменят ее — и станут такими же, как все.

— Я за то, чтобы они ее как можно быстрее сменили, — проговорил Болдырев.

Звали его Комаров…

Разведчики еще не спали. Лавров разделся, поставил поближе к печке сапоги и занял свое место. Прислушался к говору. Речь шла о прибывшем пополнении. Обычно для получения его полк выводили во второй эшелон. Там доукомплектовывались роты, отрабатывались вопросы слаживания подразделений. «Притирались» молодые солдаты. А на этот раз никуда не трогали. Значит, некем менять. Да оно и понятно: все брошено туда — в Польшу, Чехословакию. На главное направление. Быстрее до логова добраться.

— Обратили внимание: танков-то почти нет? — Вадим узнал по голосу Ивана Ушакова, хитрого кривоногого разведчика. — Я уж нюхал вокруг. Кот наплакал. Без них же славянам тяжело будет. Фашисты вон как зарылись. Попробуй выкури их.

— Леса тут да болота сплошные. Где танкам развернуться? — Это Михаил Никитин, обстоятельный, во всех смыслах надежный солдат. — Им простор нужен.

— Тоже мне стратег, — буркнул Ушаков. — Скажи лучше, что не хватает их. А то — простор…

Ввязываться в спор Никитин не стал. Несколько минут лежали молча. Потом заговорил Александр Кологривов, рыжеволосый худощавый солдат.

— Я сегодня целый час толкался среди прибывших. Хорошие хлопцы, но ни одного из Сталинграда не нашел.

— А тебе зачем из Сталинграда? — спросил Никитин. — Родом ты из Кулунды, в Сталинграде не воевал.

— Иная причина, — тихо ответил Кологривов. — Друг у меня был из этого города. Человек, каких редко встретишь. Я в другой дивизии тогда служил. В разведку попал из стрелков. Помню, дали мне автомат. А до этого у меня винтовка была, с автоматом дела не имел. Взял я его. Раза два разобрал, собрал. Легко и просто. Стал патронами диск набивать. Никак не получается. Пружина срывается и бьет по пальцам. Слышу, подходит кто-то сзади, наклоняется и говорит: «А ты понемногу, понемногу оттягивай и вставляй один за другим. Давай покажу, как это делается». Сел рядом, показывает. Потом меня заставил. Научил, премудрость-то небольшая. Звали его Комаров, Петр Федорович. Многое я от него перенял: и как в снегу спать, и как по лесу неслышно ходить, и как кашу в котелке варить, чтобы не пригорела. Не раз приходилось бывать с ним в довольно рискованных вылазках. И всегда-то получалось, что туда, где был особый риск, он шел сам, а кого помоложе — оставлял для прикрытия. Один раз нужно было добыть «языка». Вызвался Петр Федорович. «Знаю, — говорит он командиру, — такое местечко, где фашиста запросто можно взять. Но надо туда тихо пробраться. Потому пойдем двое». И вот ночью мы с Петром Федоровичем пошли. Оборона у немцев еще не была налажена. Перебрались через неглубокую, по пояс, речушку, дальше поползли меж мокрых кочек, потом начался кустарник. Я уже устал основательно, а Петр Федорович хоть бы что, ужом стелется. Остановился, подождал меня. «Ты лежи, — шепчет, — и не шевелись. Я посмотрю кое-что». И пополз. Вернулся минут через десять. «Все точно, как и думал, — сообщил он. — Провод нашел телефонный. Перерезал. Теперь надо ждать «гостей». Давай сделаем так. Я залягу неподалеку от обгорелого дерева. Видишь, вон оно темнеет? Там как раз провод проходит. А ты ползи к тому сосняку и замри там. В случае чего — бей из автомата, но с умом — меня не уложи». Пристроился я в сосняке, жду. Минуты тянутся столетьями. Небо уже начало сереть. Вдруг слышу голоса. Присмотрелся. Идут два гитлеровца. Один пропускает через руку телефонный провод, другой подсвечивает ему фонариком под ноги. Обгорелое дерево уже недалеко от них. Внутри у меня все сжалось. Держу их на мушке. И вдруг — дикий вскрик. Затрещали кусты. Что там — мне ничего не видно. Сорвался я со своего места — и туда. Один связист лежал, скрючившись, в спине у него торчала финка. А с другим, сцепившись, Петр Федорович катался по земле. Оба хрипят, стараются друг друга за горло схватить. Фашист, видно, посильнее оказался. Вывернулся он и подмял Петра Федоровича под себя. Тут я и тюкнул его по голове прикладом. Он сразу обмяк. Комаров выскользнул из-под него, сдавил ему скулы рукой и сунул в рот пилотку, руки скрутил ремнем. «А теперь все, потащим», — прошептал, отдышавшись. Финку вытер, в чехол упрятал. Всю дорогу молчал. И только когда переправились через речушку, сказал: «Спасибо, сынок. Вовремя ты ему по затылку врезал. У меня уже перед глазами круги желтые поплыли. Думал, конец». «Петр Федорович, — спросил я, — а почему вы не меня к дереву послали, а сами туда пошли?» А он и говорит: «Молод ты еще. Убить могли. А у тебя жизнь только начинается. Да и каши солдатской я побольше твоего поел. От родного Сталинграда ем ее». Необыкновенной души был человек. И погиб не совсем обычно. Как-то вернулась группа с задания. Автоматы поставили в пирамиду у входа. Сами стали располагаться на нарах. Один из молодых вытащил гранату из кармана и небрежно бросил ее на постель, потом другую. Никто и подумать не мог, что они у него с ввернутыми запалами. Усики на третьей гранате, наверное, еще в кармане обломились. И когда он кинул ее, рычаг отлетел, раздался резкий хлопок. Все повернулись в ту сторону, не понимая, что случилось. А парень тот схватился в ужасе за голову и не может слова вымолвить. В землянке одиннадцать человек. Дверь узкая. И каких-то три секунды… Мгновение — и всем каюк. «Лимонка» ведь! «Ложись!» — крикнул Петр Федорович и, схватив каску, накрыл ею и собой гранату. Раздался взрыв… Только не рассчитана каска на такой удар… Он и сейчас стоит передо мной, словно живой. Невысокого роста, кряжистый, с густыми поседевшими волосами. Часто слышу его хрипловатый голос: «Молод ты еще. Убить могли. А жизнь только начинается…»