Там, за передним краем - [21]

— Мне же повезло только к вечеру, — вступила в разговор Света. — Да и то — обычный солдат. Наверное, смена была у дежурных средств. Закопошились и у пулемета, что периодически постреливал в нашу сторону. Одному захотелось поглядеть, что же впереди. Приподнялся, смотрит. Ну я ему и сказала: «Хватит! Слишком уж любопытный…»

На протяжении всего этого разговора Люда Михайлова сидела в одной и той же позе, обхватив колени руками и положив на них подбородок. Вадим изредка поглядывал на нее, но так и не мог определить, слушает она Аню и Свету или думает о чем-то своем. Лицо ее было отрешенным. Да и сам он не раз ловил себя на том, что мысли его то и дело уносились туда, в окоп. Всего ведь две секунды…

На переднем крае жизнь практически в опасности все время. Но к этому привыкаешь. Привыкаешь к треску пулеметов и автоматов, грохоту артиллерийских и минометных разрывов. На них даже перестаешь обращать внимание, как в мирное время человек не обращает внимания на тиканье часов. Наоборот, под аккомпанемент переднего края солдат и спит лучше, и чувствует себя спокойней. И если внезапно наступит тишина, то это сразу настораживает: что случилось? Об опасности солдат-фронтовик не думает. Он ее не видит. Слышать слышит: свист пуль и осколков, вой снарядов, мин, бомб. Но это где-то, даже если и рядом. И каждый думает, что это не для него. А вот увидеть смертушку, да совсем рядом — далеко не всем доводилось. Потрясение на всю жизнь. Рассказывают: шел бой. Цепь наша залегла. Противник открыл огонь из орудий и минометов. Один из солдат вдруг ощутил: что-то грохнулось около него. Оглянулся — снаряд в землю врезался и дымит еще. «Все, конец», — подумал солдат… На теле его потом не нашли ни одной царапины: снаряд не взорвался. А сердце не выдержало…

Вадим и через день, и через месяц, задумавшись вот так, не раз видел рядом с собой раскрытую ладонь, а на ней гранату без спускового рычага…

Слово старшего

Возвращаясь с обеда, младший сержант Лавров увидел на полянке, неподалеку от штабных землянок, большую группу людей. Подошел ближе. Все ясно: пополнение прибыло. Не ошиблась Ясюкевич. Среди прибывших без труда можно было различить тех, кто уже побывал в боях, и тех, кто впервые попал на фронт. Бывалые сами расспрашивали: нет ли у вас такого-то, а не попадал ли к вам из такого-то полка такой-то, кто командует разведчиками и как его увидеть, чтобы привет от друга передать, и т. д. и т. п. А новички держались кучкой. Они чутко прислушивались к громыхавшему почти рядом переднему краю. Друзей, знакомых не искали. Это к ним чаще подходили, спрашивали:

— Земляки есть? Кто из Костромы?

— Ищу сибиряков.

— Москвичи есть? Подходи с «сидором», обнимать буду.

Находились земляки. Радовались встрече. Ведь земляка повидать — все равно, что на родине побывать. «Из какого района? А село?» Расспросы, расспросы. Один надеется что-нибудь узнать о родных, близких, другой — тут, на фронте, услышать «самый главный» совет: и как в бою себя вести, и как жизнь свою сберечь и в то же время врагов истребить побольше…

Наверное, природой уж так определено, что молодое, неокрепшее всегда жмется к тому, что сильнее, опытнее. Командование учитывало это, и при формировании подразделений всегда получалось так, что рядом с необстрелянным юнцом непременно оказывался видавший виды солдат, который учил его разным фронтовым премудростям. И с каким обожанием, с какой теплотой вспоминали потом бойцы о своих наставниках, «ангелах-хранителях»! На этот счет Лавров хорошо запомнил рассказ сержанта Муравьева о первых днях своего пребывания на фронте, который он поведал как-то своим хлопцам-разведчикам.

— В Прибалтику я попал, — говорил он, — в апреле сорок четвертого. Расположились в лесу. Холодно было. Снег хоть и сошел, но не везде. Стали мы готовить себе жилище. Землянки глубокие нельзя рыть — вода. Снимали на полметра грунт, посредине делали проход, тоже глубиной в полметра. А потом из жердей, елового лапника и дерна сооружали крышу. Занимались этим в основном старые солдаты. Мы же, молодые, были у них, как говорится, на подхвате. В землянке рядом со мной расположился лысоватый дядька с жесткими усами. Степенный такой мужик. Михаил Ильич Михайлов. Помнить его буду, пока жив. Перво-наперво, чему я удивился, это его вещмешку. Чего там только не было: портянки запасные, носки шерстяные, моточек дратвы, набор иголок, даже гвоздики… А ножику его все отделение завидовало: там и ножницы, и ложка, и шило, и вилка, и приспособление, чтобы консервы открывать. После ужина уснул я как убитый. Среди ночи чувствую — кто-то касается меня. Поднял голову: это Михаил Ильич поправляет на мне сползшую шинель, тихо приговаривает: «Спи, сынок, спи». И так стало тепло у меня на душе, будто рядом с родным отцом лежу. В другой раз смотрю: он на опушке леса какие-то сухие дощечки собирает. «Зачем это вам?» — спрашиваю. «Да вот некоторые новички, — отвечает, — ложки потеряли. А что это за солдат без ложки? Надо сделать им». Потом высыпал из вещмешка несколько двухсотграммовых толовых шашек, сложил их пирамидой под посудиной, в которой лежали куски какого-то белого металла — алюминия, наверное, — дощечки приспособил и все это сооружение поджег. Я шарахнулся в сторону. «Да не бойся, — улыбнулся он. — Тол от этого не взрывается. Копоти вот много, зато жар хороший». Через полчаса куски металла в посудине сморщились, в одну кучу собрались. Михаил Ильич достал из кармана ложку, в мокром песке выдавил форму и залил туда расплавленный металл. Подождал минуты две, смотрю — вынимает… ложку. Корявую, с прилипшими песчинками, но ложку! «А теперь, — говорит, — немного напильником ее обработать — и готова». Пять штук отлил. Вечером отчистил их и вручил новичкам. Вот одна из них.