Там за морем деревня… - [34]

После календарей ему была показана ученическая тонкая тетрадка с надписью на обложке: «Они сражались за Родину». На листках в косую линейку шел список фамилий, выведенных в столбик со школьной старательностью. Холмин перебрал все листки, невольно замечая две известные ему здешние фамилии — Королевых и Жаровых, — встретившиеся в тетради не раз. Всего фамилий в списке оказалось перенумеровано шестьдесят три, и этим, наверно, объяснялось, почему старательный переписчик взял двухкопеечную тонкую тетрадь, а не общую, подороже, в клеенчатом переплете. Может, переписчику, при всей малости лет, инстинктивно казалось страшным брать для такого списка тетрадь с большим запасом страниц. Хватало и тонкой. Хватало для детской внеурочной работы шестидесяти трех фамилий с именами и отчествами — и этот список был непомерно длинен для деревни в одну улицу. Зато неизвестных здесь и быть не могло — Холмину опять вспомнились Сашины слова о жизни, что у всех на виду, до мелочи известна, будто положена под микроскоп. И смерть, значит, тоже у всех на виду.

— Дети проделали большую работу, — скромно пояснила учительница. — Ходили по домам, в сельсовет… Конечно, у Ермаковской школы больше возможностей. Они поставили в парке за школой обелиск с именами… У них десятилетка, с нами не равняйте…

Холмин положил тетрадку, замечая, что Саша не торопится её брать, как брал, чтобы порадовать учительницу, все показываемые Холмину альбомы и календари. Может, Саша и сам ещё учился в Лунинской начальной школе, когда стал складываться — сначала начерно — поминальный перечень его родичей и земляков, зарытых вдалеке от родного Пошехонья.

Саша сидел напротив Холмина на деревянном диване, а Татьяна Федоровна — рядом с ним, уступив Холмину учительский стул, откуда в косой глазок виден был класс, замерший над контрольной. Не один класс, а два — четвертый и второй, у каждого своя контрольная. Даже за перегородкой слышны были вздохи и прилежное сопение. Все трудились, уткнув носы в тетради, и только один малыш — из второго класса, с задней парты, глазел по сторонам, проявляя живое беспокойство. Такой мальчишка-гвоздь, которому колко сидится на месте.

Поглядывая на него, Холмин думал о том, случайность или закономерность привела его сегодня в бревенчатый школьный дом, где женщина не молодых лет воплощала в детских глазах все науки, какие есть на свете, и была сама себе и ректором, и ученым советом. Если кто ищет в жизни ключевую позицию, разве не здесь самая ключевая — для тех, кто ищет ключ, с которого начинается река, а не ключ, каким открываются нужные двери.

Мальчишка-гвоздь вдруг привстал из-за парты, вытянул шею и на цыпочках побежал наискосок через класс — к Жаровой Люсе. А она сидела, распарившаяся, как в бане, и покорная женская безнадежность была написана на её лице. Видно, выпала на долю Жаровой Люси совершенно невозможной трудности задача. Мальчишка-гвоздь подбежал к ней, наклонился над её тетрадью и, задумавшись на минуту, начал быстро нашептывать на ухо, а потом взял с парты тот злополучный терявшийся карандаш и вывел на промокашке решение.

Учительница сидела далеко от косого глазка и не могла видеть, кто именно топотнул по классу, кто влил в тихое сопение свой нетерпеливый жаркий шепот. Но она, чуть поворотясь, кинула за перегородку:

— Жаров Леша! Сядь на место! — Значит, учительница уже знала, уже привыкла, что на контрольной по математике мальчишка-гвоздь с задней парты второго класса непременно изловчится перебежать наискосок к передней парте четвертого класса на выручку Жаровой Люсе, своей старшей сестренке или, может, вовсе и не сестренке, и дальней родне. И для мальчишки-гвоздя тоже привычным и нетрудным стал путь наискосок через два школьных года. Вот он сорвался из своих восьми лет в мир десятилетних и возвращается обратно с видом пойманного за руку озорника, а ребята переглядываются и восторгаются — не им, а всевидящей учительницей.

Холмин взглянул на Сашу — тот смеялся, заслонившись ладонью. Конечно, и сам когда-то исподтишка, как в чужой огород, шастал через два года, чтобы выручить старшего приятеля, запарившегося над трудной задачей. Уходил вперед сверстников на два года и слышал не возглас восхищения, а спокойный укор:

— Королев Саша! Сядь на место!

Холмину бы вместе посмеяться, но он не мог. Давно не было у него такой пронзительной вспышки душевной боли, как сейчас. Он сидел как ослепленный и не мог понять, что с ним творится. И на кого он вдруг разъярился? На Пошехонский районе, ещё не сведший свои вековые счеты с этой бревенчатой школой? На великих стариков, глазеющих с лукавой деревенской пронзительностью, как возвращается виновато на место мальчишка-гвоздь, свободно проникающий сквозь годы? Или на самого себя? Холмин не находил понятных ему причин. Лишь погодя он понял, что же с ним случилось в тот странный час в Лунинской начальной двухкомплектной школе. Острая догадка сверкнула долгожданно перед сном в егерской продымленной сторожке — догадка о том, что никогда ещё ему не было так дорого и мило всё сущее на земле, как в тот миг ослепляющей боли.