Там за морем деревня… - [14]

Он кивнул.

— Ты скорей поправляйся, — сказал он Витьке, когда они остались вдвоем. — В степь пойдем, суслика поймаем. Ладно?

Витька не отзывался, лежал недвижно.

Ночью Салман вышел в коридор, разбудил медсестру.

— Ты что? — Она вскочила.

— Адрес пиши! Матери телеграмму! — решительно произнес Салман.

— Какой адрес? — Она уронила голову на подушку. — Спят все. И ты ложись. Вон там, — она показала на второй диван. — Одеяло, простыня. Я тебе приготовила.

— Телеграмму! Телеграмму надо послать! — твердил ей Салман, но она уже спала. Он вернулся охранять Витьку.

Утром, заглянув за стеклянную непрозрачную ширму, доктор увидел, что давешний мальчишка сидит на табурете.

— Ты что? Ты не ложился?

Салман поглядел на доктора красными от бессонницы глазами и ничего не ответил. Глупый, ненужный вопрос!

«Ну, характер у стервеца!» — уважительно подумал доктор. Он знал, что только женщины-матери могут вот так сидеть у больничных постелей.

Салман не пропустил той минуты, когда начало розоветь лицо на подушке, щелочкой проглянули Витькины глаза — серые, ещё совсем беспонятные — и тихо, радостно прояснились.

— Сашка, — еле слышно проговорили белые губы. — Сашка! Живой!

По щекам Салмана побежали щекочущие слезы, и он громко, хрипло засмеялся.

— Дайте же ему валерьянки! — приказал доктор.

Находка

Люська влетела во двор школы на мотоцикле. Грохочущем. Строптиво рвущемся из рук. Красном, как пожар. Горячем, как арабский скакун. Развернулась на волейбольной площадке, обдала всех острым кирпичным песочком и осадила мотоцикл у школьного крыльца.

А там стоял Борис Николаевич, чуточку постаревший.

— Тиунова? — удивился он. — Вы ли это?

— А что? — задорно тряхнула головой Люська.

Нет, не так… Она загадочно склонила голову набок:

— А что-о-о-о?..

И, толкнув ногой какую-то там педаль, умчалась на горячем, как арабский конь, мотоцикле. В белой, низко надвинутой каске. В огромных марсианских очках. В оранжевой замшевой куртке. В больших кожаных перчатках… с этими… как их?.. с ботфортами.

А ещё через десять лет она приехала в родную школу на традиционный слет выпускников. На Люське был строгий черный костюм и простые туфли на низком каблуке. Волосы цвета янтаря она теперь стригла коротко, по-мужски. Она казалась самой заурядной среди празднично одетых мужчин и женщин, чем-то ей знакомых, на кого-то похожих. Они толпились в коридоре, ходили большими компаниями из класса в класс, разыскивали свои парты, смеясь, втискивались в них и запросто, на равных разговаривали с учителями. Все, конечно, рассказывали, кто чего добился, а Люська скромно держалась в стороне, и на неё, как в школьные годы, никто не обращал внимания.

— А вы, Тиунова? — вдруг обратился к ней Борис Николаевич. — Вы почему о себе ничего не рассказываете? — Он подошел к ней и ласково взял под руку. — Позвольте старому своему учителю, как и прежде, обращаться на «ты»?

— О да! — горячо ответила Люська. — Говорите мне «ты»… — Она подняла на него глаза и впервые увидела на висках Бориса Николаевича седину. — Говорите мне «ты», тем более что я человек рядовой, ничем не знаменитый, работаю мастером райпромкомбината…

— Тиунова! — строго остановил её Борис Николаевич. — Я ведь говорил вам всем, когда вы ещё были детьми, что у нас любой труд почетен!

— О да! — согласилась Люська и больше ничего не стала рассказывать.

Но тут над селом, над школой, застрекотал гигантский вертолет новейшей марки. Все выбежали на улицу. Вертолет начал снижаться и приземлился точно на школьный двор. Из кабины по легкой серебристой лестнице спустился летчик в шлеме и кожаной куртке. Через толпу нарядных людей он прошел к женщине в скромном черном костюме.

— Людмила Петровна! Маршал приносит вам свои извинения, но без вас невозможно…

— Всё ясно! — вовремя остановила полковника Люська. — Сейчас летим!

Она повернулась к стоящему рядом удивленному Борису Николаевичу и очень просто сказала:

— Не сердитесь… В другой раз поговорим, я вам всё объясню…

Нет, не так… Она протянула ему дружески руку.

— Не знаю, когда теперь увидимся…

И легкой, спортивной походкой пошла к вертолету. Все стояли разинув рты и смотрели ей вслед, но Люська ни разу не обернулась, потому что в серых её глазах сверкали слезы…

На этом месте у неё всегда жгло глаза. Жалко ей было уезжать, но ничего не поделаешь, есть приказ маршала, её ждут на испытаниях.

Случалось с Люськой всё это не во сне. Сны ей снились глупые, неинтересные: она плыла по реке, по знакомой, заросшей камышом протоке Ишима, а берег вдруг отодвигался, уплывал вдаль, и сил уже не было плыть… Люська в отчаянье била по воде, но черный, истоптанный скотом берег всё отдалялся… Просыпалась она с ледяными от страха руками и ногами. Или снилось ей часто, что она удирает от Лёшки Железникова и вдруг проваливается, летит в черную, бездонную глубину… Или как её вызывают на химии к доске… Или вовсе чепуха, которую она, проснувшись, и вспомнить не могла.

А про мотоцикл, про встречу выпускников, про всё, что ей хотелось увидеть, сны не снились. Люська это придумывала сама. И можно было всё построить по своему желанию. Каждый раз хоть немного, а по-другому. Но конец всегда выходил один и тот же, Люське не подвластный, — умчаться на мотоцикле, улететь на вертолете. И хотелось остаться, но надо было лететь. Только иногда она разрешала себе оглянуться.