Там, в Финляндии… - [73]

— Эвон куда загнул! — успокаивается тот. — Ну, это ты зря! Один сейчас на это я не решусь. Даже из головы выбрось. Рисковое дело одному-то на это идти. Да и куда уж тут мне? Вот сил бы поболе, как ранее, — можно было бы еще и попытаться, а сейчас, да еще одному, тут даже и думать нечего.

— На слабость-то, кажись, тебе бы рановато жаловаться. Хватит еще у тебя сил. Козьма ли не бык был, а ты справился-таки с ним, — напоминаю я.

— Э!.. Так этому сколь времени-то прошло? Да и не один я тогда был. А теперь только на вид крепок. Кость у меня широкая — кого хошь обманет, а сам высох весь и ноги тоже еле таскаю. Ты вот «доходишь», а я, ежли хочешь знать, так от тебя совсем недалеко отстал. Куда уж тут одному без других бежать? Гляжу, как бы самому за кого ухватиться. Нет, бежать в одиночку — это мне сейчас не под силу, и насчет этого ты не сомневайся. И если уж решил вместе лямку тянуть, то и побежим при случае тоже вместе. Все еще может случиться в пути, и, кто знает, можа, и нам еще удастся улизнуть, как и ребятам. Не надо только головы вешать и духом падать. Вспомни того же Осокина: Доходягой не зря прозвали, жизнь в теле на волоске висела, вот-вот оборвется, а силы воли и духа в нем почитай на весь лагерь хватало. А каким живучим был! Вот и гляди тут на тело-то. Вот с кого надо пример-то брать, а не скисать да хныкать. Если б не этот Иуда-Жилин, уверен, он бы и сейчас еще был с нами. Ну как, уверился ты теперь во мне или все еще сомнения одолевают?

Скрепляя союз, он протягивает мне руку, а я в знак согласия бью своей по его широкой заскорузлой ладони. Утраченное было самообладание постепенно вновь возвращается ко мне. Растеряв всех старых товарищей, я неожиданно обрел нового и верного друга, на которого могу и положиться во всем, и опереться в любую тяжелую минуту. Чувствуя его рядом, я понемногу забываю о тягостном одиночестве и даже ощущаю приток новых сил.

…Низкое и нежаркое солнце клонится к закату, а немцы даже не помышляют о стоянке. К усталости теперь присоединяется голод, поскольку дорожный паек уничтожен нами перед выходом, и надеяться нам больше не на что. Предстоит трехдневная голодовка. Хорошо еще, если через три дня нам что-нибудь дадут. Может быть и хуже. Постепенно смолкают и гаснут дорожные разговоры в колонне. Измученные дорогой и удрученные безрадостными переменами, мы стихаем и, одна другой мрачнее, мысли о будущем ворочаются в нашем мозгу, как тяжелые камни.

— Что нас ждет впереди? Куда заведут нас проклятые фашисты и что еще они с нами собираются сделать? — не выходят у нас из головы мучительные вопросы.

— Чего притих? — пытается вызвать меня на разговор дядя Вася. — Рано бы еще голову-то вешать.

— Да и радоваться словно бы тоже нечему. Сил уже больше нет идти. Выдохся окончательно. Думают они наконец привал-то делать или нет?

— Сделают, — успокаивает меня спутник. — Ночью все одно не погонят. Потерпи еще малость.

— Не привыкать уж терпеть-то, да только тут и железо не выдюжит, не то что человек.

— Во, во! Железо не выдюжит, а вот наш брат все вытерпит. Крепче железа мы, русские. Оба это на себе испытали. И ни черта нам не сделается, хоть и зачахли с тобой. Вот находит временами только. Думать сейчас поменьше надо. И так еле живы, а тут еще сами себя сомнениями всякими вконец изводим. Думы эти, они, что ржа железо, нас разъедают. Гнать их от себя надо. А на тебя я все ж надеюсь: хоть и слаб, а не поддашься, знаю.

Скромная похвала эта оказывает на меня свое действие. Ободренный ею, я делаю вид, что мне и в самом деле море по колено, и пытаюсь оправдать его мнение.

— Что слаб — знаю, а вот в смерть свою здесь я все-таки не верю. Думаю, что доживу-таки до мира.

— И доживешь! Слово даю, доживешь! Обязан даже дожить! Не такой уж ты и дохлый, как себя считаешь. Говорил же тебе, что не в теле, а в духе дело, а духу у тебя — хоть отбавляй. Это я тебе точно говорю. Я, признаться, давненько уж к тебе присматриваюсь и заметил, что есть в тебе что-то такое, чего в других нет, и не перестаю удивляться, что вот народ вокруг так и валится, а ты, что лоза, гнешься только и не ломаешься. А все потому, что духом крепок, хоть вот и ноешь иногда. Духу в тебе много, как погляжу, тем и держишься. А окромя всего, еще и водиться с тобой интересно. Знаешь ты многое. Да вот и понимаешь все и рассуждаешь обо всем не как иные-прочие, а все как-то по-другому, по-своему, что ли. Тем интересен мне да и многим другим. Я это все давно в тебе приметил, да вот и от других многое что о тебе прослышал. За это и поглянулся. Уважаю стойких и несгибаемых да интересных людей. Осокин вот таким был.

— Скажешь тоже! Какой уж тут из меня Осокин? Андрею я и в подметки-то не гожусь.

— Ну, Осокин не Осокин, а закваска та же. Это я тебе точно говорю! — упорствует шахтер.

Я пытаюсь было возражать против столь лестного, но явно незаслуженного сопоставления, как неожиданные изменения в голове колонны отвлекают нас от продолжения разговора. Мы видим, как колонна сворачивает в сторону от дороги, кольцо конвоя размыкается и раздвоенной цепью начинает обтекать с двух сторон заболоченную низину, образуя лишь узкий проход по середине. Словно в бутылку вливается колонна в горловину, образуемую оцеплением, и, миновав ее, растекается по болотистой поверхности.