Там, в Финляндии… - [56]

— Полюбуйтесь на красавца! — найдя предлог, цепляется к лесорубу Радио. — Черт-те что получилось! На человека не похож! Сам, что сушеная вобла, а вместо ног рыбьи пузыри привязали. С ног истый бегемот, а на верхних мослах одна дубленая кожа болтается. Во сне такого не увидишь!

— Чему тут удивляться? — с осуждением замечает Полковник. — Обыкновенные отеки. Скверно, Кандалакша, ведь пухнуть стал!

— А всему водичка причиной, — вставляет Колдун. — Говорил, не доведет до добра варка эта, так хоть кол на голове теши! А коль пухнуть начал, долго не протянешь. В момент загнешься.

— Да ну тя в болото! — захлебываясь от кашля, огрызается лесоруб. — Только и знаешь, что пугать. Погоди еще хоронить-то. И с отеками люди живут. Папа Римский уже вот год, что налитой весь, да ничего не делается. Живет себе, хоть бы что.

— А всему, мужик, свое время, — не отстает Яшка. — До поры храбришься. Смерть-то, она по пятам долго бродит да мигом валит. Опомниться не успеешь, как с белым светом распростишься. С ног к сердцу вода подбирается, а навстречу гной из грудей ползет. Сойдутся вместе — и конец лесорубу. Вмиг удушат.

— Да и в самом деле, — поддерживает Колдуна Полковник. — Думаешь еще жить — дурь отбросить надо. Сколько раз тебе говорилось: брось ты эту варку, ешь хлеб, как люди едят. Пора бы уж и самому за ум взяться. На кого только похож стал — сам на себя посмотри.

Предостережения и угрозы наши на этот раз подействовали на Кандалакшу. Он прекратил варку, и больше мы не видели его за этим занятием. Отеки на его ногах заметно пошли на убыль, сократился кашель, чему немало способствовала теплая солнечная погода.

— Ничего! — поощряли мы лесоруба. — Раз пошло на поправку, все будет в порядке. Выдюжишь!

Уверенность наша, к сожалению, оказалась преждевременной. Не прошло и недели, как кашель снова усилился. С щемящей сердце жалостью наблюдали мы, как, содрогаясь от потуг, корчится когда-то столь могучее тело лесоруба. Случайно обнаруженные кровяные лоскутья, которые Кандалакша тщательно припрятывал, убедили нас в появлении у него кровохарканья. Увеличились и отеки. Смерть его последовала вскоре. Вконец ослабев, лесоруб вызвал своей немощностью недовольство немцев на работе и, избитый ими, однажды слег окончательно, чтобы больше не встать. Помещенный в ревир, он промучился два дня. На третий Кандалакши не стало. Труп его бесцеремонно выволокли за проволоку и закопали невдалеке от лагеря. К многочисленным могилам добавилась еще одна безымянная могила.

— Вот и опять до нас смерть добралась, — констатирует Колдун. — Рано бахвалились! Не уберегли-таки мужика, проворонили! А там, где одна беда пришла, не миновать ужо и другой.

И словно в подтверждение его слов, вслед за смертью Кандалакши последовала вторая. Жертвой ее стал Лешка Порченый. Окончательно замкнувшись в себе после смерти лесоруба, он почти не показывается в палатке и, как потерянный, бесцельно слоняется по лагерю, сторонясь каждого, кто пытается с ним заговорить. Навязчивые неотступные мысли лишают его покоя. Место его на нарах часто пустует и по ночам.

Белые ночи в Финляндии полны своеобразной прелести и очарования. Выходя ночью по нужде, редко кто из нас не задерживается дольше, чем требуется. Словно околдованные, мы прислушиваемся к неумолчному говору ручья под горой, крикам ночной птицы, к умиротворяющему спокойствию этих мест. От лесов тянет прохладой, и мы всей грудью с жадностью пьем чудодейственный целебный воздух. Эти ночные вылазки производят на нас двоякое впечатление. Опьяненные тишиной, покоем и свежестью немеркнущей финской ночи, мы либо забываем о мрачной действительности, либо сходим с ума от вспыхивающей тоски по желанной воле и свободной жизни.

Лешка стал особенно злоупотреблять ночными бдениями. Часто мы застаем его сидящим на пеньке со скорбным взглядом, неизменно обращенным к спящей финской деревеньке. Лицо его при этом выражает такое неподдельное, полное тоски и отчаяния страдание, что, проходя мимо, мы не можем не предпринять попытки, хоть в малой степени, утешить и отвлечь товарища.

— Ну, чего ты мучаешь себя? Все равно этим не поможешь. Только растравишь себя еще больше. Лег бы выспался лучше, чем себя изводить. Ну, право же, Лешка!

— Все равно не усну, — уныло признается он в ответ. — Совсем сна лишился. Из головы не идут семья и хозяйство. Словно вот кто гвоздь в мозги забил. На воздухе оно ровно и легче. Посижу еще.

— Несдобровать парню, — делаем мы вывод, — совсем духом пал и думает лишко. В плену, если хочешь живым остаться, надо больше о самом себе думать, чем о чем-то другом, и не терзать себя попусту.

После долгих и безуспешных попыток склонить его ко сну, мы оставляем его в покое. А в ближайшие дни произошло событие, которое окончательно лишило Лешку рассудка. В один из вечеров, когда, вернувшись с работы, мы уничтожали свой скудный паек, по лагерю разнеслась весть, что к Тряпочнику пришла группа финнов с просьбой оказать им помощь пленными. Побросав котелки, банки и ложки, мы опрометью бросаемся к воротам. За проволокой, меж немецких палаток, и в самом деле расхаживают коренастые финны. Некоторые из них, дымя трубками, о чем-то усиленно упрашивают коменданта. Тот долго упорствует, но в конце концов, махнув рукой, что-то кричит отдыхающим конвоирам. Часть из них с недовольными лицами подымается со своих мест и, разобрав оружие, выстраивается перед воротами.