Там, в Финляндии… - [31]

Слухи одни другого нелепее рождаются среди нас, ползут по лагерю от палатки к палатке и умирают, не получив подтверждения. Нельзя не упомянуть об одном из них, продержавшемся долее других и пущенного по лагерю все тем же Павло-Радио, одним из основных и общепризнанных поставщиков всевозможных параш. Его энергия на различные проказы, выдумки и самые нелепые толкования неистощима. Неизменно по утрам, едва прозвучит сигнал подъема, первым в палатке раздается его задиристый голос, вызывающий подчас всеобщее раздражение.

— Да выключите же радио! — не выдержав бывало, кричит кто-нибудь из темноты, но Павло, не обращая внимания на окрики, продолжает будоражить палатку. И как всегда, неизменным заступником его выступает Андрей Осокин.

— Ну чего это вы все на него накинулись? — успокаивает он нас. — Не он бы, так с тоски удавились. По-моему, так молодец, и хвалить бы следовало. Один ведь, а всю палатку тормошит и тоску разгоняет.

И вот в один из дней, когда, сгрудившись после работы у печки, мы наслаждаемся теплом и делимся полученными новостями, Павло неожиданно перебивает нас:

— Могу сообщить последние известия. Будете слушать?

— Давай бреши, чего там! — полные равнодушия, соглашаемся мы, утратив всякую веру его словам.

— Из достоверных источников стало известно, — начинает говорить Павло, подделываясь под голос диктора, — что Международный Красный Крест стал проявлять исключительное внимание и интерес к положению в лагерях для советских военнопленных и даже намерен взять на себя заботу о них. Специальные комиссии уже обследуют некоторые лагеря. Одна из них на днях должна заглянуть и в наш лагерь. В дополнение разъясняю, что немцы, обеспокоенные посещением этой комиссии, пытаются скрыть истинное положение вещей и усиленно готовятся к встрече. Временное улучшение нашего положения, видимо, этим и объясняется.

Его сообщение как нельзя более просто разрешало все наши сомнения и догадки, и на этот раз мы с полным доверием отнеслись к его очередной параше, которая в одно мгновение облетела весь лагерь. Распространению ее немало способствовало и то обстоятельство, что в один из дней в лагерь нагрянула немецкая врачебная комиссия, которая, начав с осмотра лагерной уборной, заглянула затем на кухню и кончила поголовным медицинским осмотром всех пленных. Для этой цели нас голыми выгнали на плац и отобрали всех самых изнеможенных, больных и слабых. Вечером того же дня отобранным увеличили порцию баланды, именуемой супом, и наградили ложкой рыбьего жира. Это стало практиковаться и в последующие дни.

Конечно, такое поведение немцев на некоторое время утвердило нас в достоверности распространившегося слуха. Но вот прошло несколько дней, о комиссии Красного Креста не было ни слуху ни духу, а положение наше продолжало оставаться прежним, и тайное сомнение в правильности наших предположений овладело нами с новой силой.

— Что-то не то! Дело тут не в Красном Кресте, — снова теряемся мы в догадках. Да и последующие события ставили под сомнение «известие» Павло.

После случая с Бобиком немцы стали проявлять исключительное внимание и интерес к Жилину при полном равнодушии и безразличии ко всем остальным. Популярность Козьмы среди конвоиров стала возрастать с каждым днем. Вместе с этим росло и его благополучие. Не проходит дня, чтобы он не получал всевозможных подачек, оплачиваемых им исключительным, резко выделяющим его среди остальных, неподдельным усердием на работе. При встрече на трассе конвоиры, приветливо улыбаясь, неизменно здороваются с ним.

— Иван! — приветствуют они его, коверкая слова и имя. — Карош работа, Иван!

Они оделяют его табаком, сигаретами и хлебом. Всем же остальным никогда не упускают случая поставить его в пример. Его успех среди немцев настолько очевиден для всех, что мы не удивляемся, когда по распоряжению коменданта Жилин стал получать двойную порцию лагерной баланды, к которой он сам почти не притрагивался. Мы пытались объяснить поведение Козьмы тем, что умеет человек приспосабливаться к обстоятельствам, что к тому же он эгоист первой марки. И не более того. Но нельзя было не заметить все возрастающей общей неприязни к нему. Эта неприязнь являлась отнюдь не следствием зависти. Здесь присутствовало какое-то другое, окончательно не созревшее и не совсем еще осознанное нами чувство. И вместе с тем мы интуитивно ощутили, что между Козьмой и нами возникла незримая стена отчуждения и враждебности.

— Этот не пропадет! — негодует Осокин. — Он и в плену карьеру сделает — не чета нам, грешным.

Тупой и равнодушный ко всему, что не затрагивает его личных выгод, Козьма словно не замечает резко изменившегося отношения к нему товарищей по плену и на все наши замечания и упреки не обращает никакого внимания, отвечая на них либо молчанием, либо немногословными, ничего не объясняющими репликами. От немецких харчей Козьма раздобрел и своим внешним видом стал выделяться среди нас. После работы, когда мы уединяемся в палатках, его частенько вызывают к проволоке, и он возвращается от нее со всевозможными приношениями. Сам он уже не в состоянии управиться с щедрыми подаяниями и раздает их за мелкие услуги. Он завел себе несколько денщиков-холуев, как мы их презрительно именуем, которые угодливо величают его Козьмой Ивановичем и не прочь за подачку помыть ему котелок, заштопать неведомо откуда взявшиеся носки, залатать брюки. Все они за соответствующую мзду довольно успешно соревнуются между собой в ухаживаниях за своим преуспевающим благодетелем, предупреждая каждое его движение и исполняя малейшую прихоть. В числе денщиков мы замечаем и рослого Кандалакшу. Не скрывая своего изумления, мы пытаемся вызвать его на откровенность.