Там, в Финляндии… - [16]

Просыпаемся мы задолго до подъема, но лежим в темноте не в силах пошевелиться. Выстуженная за ночь палатка напоминает настоящий ледник, и, скованные холодом и болью, мы отнюдь не расположены вступать в разговоры. Первым, не выдержав, заводит разговор Павло.

— Чего не встаете? — слышится словно из-под земли его глухой задиристый голос. — Ждете, когда подъем сделаю?

Его выступление палатка встречает с явной неприязнью:

— Захрипел репродуктор, а говорили — спортился.

— Проснулось чадо! Теперь до вечера не уймется.

На Павло эти нелестные реплики не производят ни малейшего впечатления.

— Поговорите у меня! — парирует он. — Выгоню вот на зарядку — мигом отрезвитесь!

Выведенные из терпения, мы грозимся:

— Смотри, как бы тебе вот зарядку не сделали! Что-то уж напрашиваешься очень.

Раздражение наше столь велико, что мы почти не владеем собой. Павло благоразумно смолкает, и в палатке снова воцаряется тишина. Из оцепенения нас выводит крик полицая.

— Подъ-е-ем!.. — разносится по лагерю его зычный голос.

Недвижные до этого копны тряпья приходят в движение и начинают подавать признаки жизни. Нам предстоит нелегкая задача. Спасаясь от холода, мы закутывались в тряпье с тщательностью, с которой мать пеленает ребенка, и теперь нам требовалось немало сил и времени, чтобы из этих «пеленок» выпутаться. Следуя примеру других, я делаю неловкую попытку освободиться от грузного хлама, но лишь больше в нем запутываюсь. В образовавшиеся щели, словно вода в пробоины корабля, тотчас же устремляются струи острого ледяного холода.

Яростные удары уже до основания сотрясают палатку:

— Подъ-е-ем!.. — надрывается полицай у входа.

Медлить больше нельзя, и мы переходим к более энергичным действиям. Когда удается освободить руки, дело начинается подвигаться быстрей. Еще несколько усилий — и мы отбрасываем тряпье в сторону. Холод в палатке сразу же дает себя знать. Превозмогая боль, с поспешностью, напоминающей подъем по тревоге, мы начинаем на ощупь лихорадочно натягивать на себя бумажное белье, полуистлевшие мешки, тысячу раз латанное обмундирование, все, чем только располагаем. Палатка наполняется усиленной возней, глухим сопением и привычным стуком деревянных колодок. Не обходится при этом и без ругани, к которой мы прибегаем, обнаружив неожиданное исчезновение в темноте портянок или какой иной принадлежности нашего туалета, только что бывших под рукой. И вот в этот момент, когда от холода у нас не попадает зуб на зуб и все наши помыслы сводятся к тому, чтобы согреться, откуда-то из темноты снова доносится неугомонный голос Павло-Радио:

— Дверь бы приоткрыть надо. Жарища — дышать нечем!

Нам не до шуток, и мы не выносим их. Доведенные голодом и истязаниями до отчаяния, мы отвыкли от них, и теперь они вызывают в нас неистовое дикое бешенство. На явную издевку Павло палатка отвечает гробовым и ничего хорошего не предвещающим молчанием. Бес озорства не оставляет Павло в покое.

— Проветрите, говорю, баню! — меняет он тон на требовательный. — Задохнуться в ней, что ли?

Терпению нашему приходит конец.

— Вот заноза! — негодуем мы. — Один всех изводит!

— Неймется черту! Не иначе как ребра отбивных просят.

— Дали бы ему там по шее! Может, заглохнет, перестанет хрипеть.

Павло не унимается. Выждав, когда шум несколько поутихнет, он с возмутительной наглостью принимается за прежнее.

— Вам же, олухам, добра желаю. Того и гляди, ноги протянете. Колдун, открой, прошу, дверь — у порога сидишь.

Не помня себя от бешенства, мы обрушиваемся с бранью на неугомонного проказника. Поощряемые одобрительными напутствиями, несколько человек ползут к нему, но, к общей досаде, не находят его на месте. Павло неуловим и неизменно ускользает от правосудия. Его торжествующий смех слышится уже за палаткой. Мы отвечаем на него бессильным ревом разъяренного зверя, и палатка гудит, словно потревоженный улей. Склонность неунывающего Павло к озорству и высмеиванию не отвечает настроениям палатки и служит постоянным источником нашей раздражительности. Мы давно собираемся положить конец его неиссякаемым проделкам, и только неизменное заступничество Осокина спасает Павло.

— Оставьте вы его! — увещевает он. — Мешает он вам? Да пусть себе тарахтит вволю! Хвалить надо, что сам духом не падает и нам не дает.

К дракам Осокин непримирим и прилагает все усилия к их искоренению.

— Ветром самих шатает, а кулаки все чешутся. Себя бы пожалели! — убеждает он драчунов. — Немцам только того и надо, чтобы мы последних сил лишились, а вы их сами на драки изводите. Ну, изобьете его… Легче вам оттого станет?

Его доводы оказывают свое действие, и мы оставляем Павло в покое. Убедившись, что опасность миновала и что ему ничто не угрожает, он безнаказанно появляется в палатке и, как ни в чем не бывало, пробирается на свое место.

Теперь никто не обращает на него внимания. Злоба улеглась, и занятые приготовлениями к «чаю», мы забываем о недавней вспышке ненависти к Павло.

Отыскивая впотьмах котелок, я встречаюсь с рукой Андрея.

— Захвати на меня, — протягивает он консервную банку, заменяющую ему котелок, и виновато поясняет: — Полежу еще до построения малость.