Наконец он тихо заговорил, не поднимая глаз.
— Я знаю!.. Я давно уже почувствовал, что начал меняться. Это потихоньку происходит со всеми нами, но со мной заметней всего, так как я и пробыл тут больше всех. Поэтому я перестал выходить на поверхность, даже в отпуске не бываю. Здесь освещение еще тусклое. Но я ни за что не решился бы показаться тебе при свете солнца!
Двадцать пять лет, понимаешь… двадцать пять бесконечно долгих лет в само́й преисподней. Такое не могло не сказаться, конечно же. И я был к этому готов. Но силы небесные, мог ли я хоть на миг подумать, что меня ожидает вот такое?! Это хуже всякого знака зверя!..
А перемены не только духовные, но и физические. Иногда во мраке и одиночестве меня одолевают… определенные стремления; мысли и желания до того ужасающие, что твоя душа разлетелась бы в клочья, если б я нашептал их тебе. А дальше будет все хуже и хуже, пока наконец я не сойду с ума и не сбегу в туннель, как тот бедолага, о котором я тебе рассказывал, и мои же люди пристрелят меня, как собаку, поскольку у них уже есть приказ на случай…
И все же, должен признать, происходящее увлекает меня; увлекает как ученого, хотя и повергает душу мою в ужас, хотя сулит мне проклятье на веки вечные. Ибо показывает, как Они могли зародиться на туманной заре времен — и даже не «могли», а зародились; вероятно, они никогда и не были настоящими людьми, не относились ни к неандертальцам, ни даже к пилтдаунским людям[6]; это было что-то еще более примитивное, еще более близкое к первородной звериной натуре. С появлением Человека их вытеснили под землю, в пещеры, а потом и еще глубже, и там, внизу, они бессчетное множество веков деградировали среди мрака и червей — как теперь от одной лишь близости к ним деградирую я и мне подобные, и в конце концов никто из нас уже не сможет находиться под благословенным светом солнца, на свежем воздухе, среди людей…
Оно с грохотом и воем вылетело на нас из непроглядного мрака. Я невольно отпрянул; нас окатило светом прожекторов, и каждый предмет в каморке задребезжал. Но вот моторный вагон промчался мимо, и остался лишь перестук колес, да потянулась вереница освещенных окон, мельтешащих, словно плохо заправленная пленка на кинопроекторе.
— Экспресс четыре-пятнадцать, — устало сказал он, — из Бронкса. Цел и невредим, как видишь, а пассажиры и не подозревают, как их спасли сегодня и как всегда будут спасать… только вот какой ценой! Какой ужасной ценой!
Четыре-пятнадцать. Значит, над городом уже светает. Лучи восходящего солнца золотят белые небоскребы Манхэттена; огромный город пробуждается ото сна и приступает к утренним делам.
Но здесь у нас рассвета, конечно же, не бывает. И никогда не будет рассвета для несчастных заблудших душ, заточенных в вековечной тьме глубоко-глубоко под землей…