Там, где всегда ветер - [12]

Она решила меня переупрямить! Она думает, что я молчу от упрямства. Неужели она не понимает, что я просто НЕ МОГУ! НЕ МОГУ сегодня говорить! Почему? Не знаю… Это «НЕ МОГУ» как будто связало меня по рукам и ногам, и забило рот кляпом.

Может, на меня так подействовало посещение логопеда? Накануне я ездила к нему на занятия – в интернат для детей с дефектами речи. Там работала воспитателем одна из бабушкиных лагерных подруг, она-то и посоветовала бабушке определить меня к логопеду, и обо всём договорилась. Я ехала на какую-то окраину, долго-долго, на своём любимом красном трамвае, как на поезде, одна, без бабушки, сидела у окошка, радовалась: приятно всё же в девять лет быть такой самостоятельной! Доехала до конечной, всё легко нашла: и интернат, и нужный кабинет. На занятия пришли ещё несколько человек – сильно заикающиеся дети: они конвульсивно дёргались, подолгу пытаясь выдавить из себя хотя бы одно слово… Видеть это было тяжело, слышать – невыносимо. Меня взяла оторопь и тоска, и ужас: неужели я тоже со стороны так выгляжу?!! У меня всё страшно напряглось внутри, и я почувствовала такой сильный зажим, как будто меня всю, с потрохами, запихнули в испанский сапог… Бабушка мне читала вслух какой-то роман, и там была такая пытка – железный сапог, который сжимался-сжимался на ноге человека… это было ужасно больно, и человек не выдерживал…

«Я туда больше не поеду, – сказала я бабушке, вернувшись от логопеда. – Там очень страшно…»

Стою, молчу.

Молчит учительница. Молчит класс. Удивительно, что никто не хихикал и даже не шушукался. Все смотрели на меня, как заворожённые…

Так и простояла у доски до конца урока в гробовой тишине. Самые жуткие полчаса в моей жизни. (На тот день). Лучше б графиня поставила мне двойку и отпустила на место! Нет, она решила выдержать характер. И она его выдержала.

– Без бабушки завтра в школу не приходи! – сказала она мне ледяным голосом, когда прозвенел звонок с урока.

Бабушка посетила школу и рассказала учительнице печальную историю про то, как я сильно испугалась, когда мне было пять лет, и что какое-то время я вообще не могла говорить, была как немая, и все боялись, что я вообще не заговорю. И с тех пор на меня периодически «находит», и я боюсь говорить…

Учительница опять подобрела ко мне. Больше она меня к доске не вызывала. Отныне устные уроки я отвечала письменно.

* * *

Письменно отвечала устные уроки и в Луганске. Письменно отвечаю и здесь, в Вольногорске. Мама, как только записала меня в школу, сразу объяснила учительнице, что дочка у неё… ну, я уж не знаю, что и как она ей объяснила, но к доске меня не вызывают. Моих одноклассников это удивляет; по-моему, они считают, что у меня «не все дома».

Конечно, это нелепо и стыдно, особенно когда отвечаешь письменно стихи, заданные наизусть, но что делать? Страх речи так велик, что пересиливает даже смущение и стыд. Пережить ещё раз такое стояние перед классом?… – лучше умереть! Но так как с умиранием дело затянулось, приходится отвечать уроки письменно. Конечно, я чувствую себя какой-то недоделанной, инвалидом; конечно, я бы лучше вообще не ходила в школу, а читала бы дома книжки. Но мысль взбунтоваться против школы никогда не приходила мне в голову: все дети ходят в школу. Иначе не бывает. «Всё должно быть, как у людей»,- любимая присказка моей бабушки.

Не как у людей

То, что со мной дела обстоят «не как у людей», видимо, очень травмировало моих домашних. Не меньше, чем меня.

При этом мне легко общаться с подружками. Например, с Анями. Никаких запинок в речи, ну разве что изредка, а главное – никакого страха. Я слышала, как бабушка говорила маме: «Слышала бы ты, как наша Ленка болтает с Анями! Без сучка, без задоринки!» Но с подружками говорить легко: ведь я могу обходить трудные для меня слова и трудные звуки. А не хочется говорить – можно и помолчать. Говорунов вокруг всегда много, – никто и не заметит, если я помолчу.

Но с домашними мне говорить трудно всегда. Я вижу, что мама и бабушка постоянно и напряжённо следят за тем, КАК я говорю. Кажется: им совершенно неважно, ЧТО я говорю! И от этого пристального внимания, от этой слежки за каждым моим звуком, у меня деревенеет язык…

А ещё трудно читать вслух Марише книжки. Точнее, так: если мы с ней дома вдвоём, мне и говорить, и читать легко. Но если я чувствую, что за дверью мама или бабушка прислушиваются к тому, КАК я читаю – всё, я читать не могу! Не могу, когда люди прислушиваются к тому, КАК я говорю! На меня находит столбняк. И я ухожу в свою раковину… Прощайте навсегда!…

Вольногорск совсем маленький городок, здесь нет логопеда, вся поликлиника умещается в одной квартире в доме по соседству. Здесь же, в шкафу в кабинете доктора, вся аптека – лекарство на весь город. Но лекарства от страха речи в этом шкафчике нет. Доктор предлагает маме поить меня на ночь бромом. Но я уже целый год пила эту гадость и знаю, что она ни от чего не помогает.

«Необычный ребёнок, слишком впечатлительный, хрупкая нервная система…» Я уже не могу слышать это в свой адрес!!! Господи, как бы мне хотелось быть обычной, самой обычной, самой-самой-самой обычной девочкой! Чтобы никто не тыкал в меня пальцем, или глазами, и не хихикали бы за спиной. Может, никто и не хихикает вслух, но после того, как в Луганске в классе меня дразнили, я слышу это молчаливое хихиканье постоянно.