Там, где тебя ждут - [27]

Я не стала рассказывать, что, когда приехала к брату, он выглядел чертовски взвинченным, поскольку услышал, что ожидается геофизическая активность. Я умолчала о том, что мы с братом провели ночь в его лаборатории, что он раскатал мне спальник прямо под письменным столом и что я засыпала, глядя на мерцающие стрелки сейсмографов, а мой разволновавшийся брат и вовсе не мог спать, да еще разбудил меня в три часа ночи, желая показать мне те сотрясения, что зарегистрировали приборы.

– Смотри, – сказал он, – смотри внимательно. Разве это не прекрасно?

Вот что мой братец находит прекрасным: каракули самописца сейсмографа. И вот как я провела отличные выходные в Беркли: глядя на показатели приборов в лаборатории. Таков самый неподражаемый человек на этой планете: мой брат, сейсмолог.

– Итак, – сказал Найл, остановившись на красный свет, – что с тобой происходит?

Я отбросила волосы с лица.

– О чем ты? – уточнила я. – Ничего со мной не происходит. Ты что, разговаривал с мамой? Что она тебе наговорила? Неужели ты…

Найл, следя за дорогой, глянул в зеркало заднего вида.

– Редко говорю с мамой, сама знаешь. А что лично меня беспокоит, так это следующие пункты, – и он начал поочередно загибать пальцы, перечисляя (он всегда любил математическую точность, таков уж мой брат), – твоя одежда, ты и Стелла, и тот факт, что сейчас от тебя несет метамфетаминами.

Мне едва удавалось сдерживать слезы. «Не надо, – мысленно взмолилась я, – пожалуйста, не надо».

– Но что плохого в моей одежде? – вскрикнула я, покраснев, и опустила руки, чтобы подтянуть подол.

– Ты сейчас под кайфом? – спросил он все тем же равнодушным тоном.

В салоне повисло тягостное молчание.

– Феба, – произнес он, и я потрясенно прислушалась к нему, сознавая, что обычно он не пользовался именами, – тебе не надо подсаживаться на химию, серьезно, не надо, ты…

– Как ты… – Я начала плакать, мне показалась невыносимой уже одна мысль о том, что Найл может разочароваться во мне: это было бы хуже всего на свете. – Как ты узнал? То есть…

– Я знаю, понятно? – отрезал он. – Он воняет. Ты вся провоняла.

– Я не знаю, что это было, – всхлипнув, провыла я. Слезы и сопли текли по моей физиономии, и, с трудом подавляя рыдания, я пробурчала: – Я не знаю, что это было. И я не дышала этой дрянью по-настоящему. Один парень сунул мне под нос ту бутылку, но я отвернулась, хотя, видимо, немного могло просочиться мне в горло. Я никогда больше не буду делать этого, обещаю. Я обещаю, Найл.

– С хорошенькой компанией ты связалась. Тебе необходимо держаться подальше от этого дерьма. И от того парня, кем бы он ни был. Ты даже не знаешь, что это была за отрава. Можно подумать, что так весело разок поймать кайф, но ты хоть понимаешь, где этот кайф заканчивается?

– Где? – еле слышно спросила я.

– В дурдоме, где ты будешь лежать годами, пускать слюни в смирительной рубашке и мочиться в памперсы взрослого размера.

Я рассмеялась. Не смогла удержаться.

– Памперсы взрослого размера? У вас живое воображение, мистер Салливан.

Найл повернулся ко мне:

– Ты возражаешь против существования памперсов взрослых размеров?

– Не знаю, при чем тут «возражаю», но держу пари, что их не существует.

Взгляд Найла вернулся к дороге.

– Вот-вот, – произнес он. – Это лишь показывает, как мало ты знаешь.

– С каких это пор ты так много знаешь о недержании у взрослых?

Найл свернул налево и заехал на стоянку возле кафе. Дернув ручной тормоз, он отстегнул ремень безопасности. Запустив пятерню в волосы, он прочесал их и склонился к рулю, будто совершенно забыв обо мне.

– Послушай, – начала я, коснувшись его руки. – Все понятно. Тебе не о чем волноваться. Я не связывалась с этой химией и… и я не собираюсь больше тусоваться в этой компании. А мы со Стеллой, в общем, эта история…

Найл перебил меня, что-то сказав, всего несколько слов. Они словно зависли между нами, клубясь, как туча мух. Дыхание мое резко участилось, вдох-выдох, вдох-выдох, словно я пробежала стометровку. На шее под кожей нервно задергалась жилка. Мне послышалось, что Найл вроде бы сказал что-то типа: «Мне позвонил папа». Но он не мог сказать такого. Этого не может быть. Мы же никогда не видим папу. Он ушел, когда мне было шесть лет, и больше не возвращался.

Кондиционер выключился вместе с мотором, и воздух в салоне внезапно стал почти по-летнему жарким. В носу и в горле противно засвербило, вроде как при начале сенной лихорадки или еще какой-то аллергии, и я старательно обдумала эти слова, пытаясь придать им какой-то понятный смысл.

– Что… ты?.. – пребывая в недоумении, с запинкой произнесла я.

– Папа звонил.

– Папа? – уточнила я с таким изумлением, словно в жизни не слышала этого слова – что отчасти было верным, как я осознала позже.

Найл кивнул и, повернувшись, взглянул на меня.

– Ты имеешь в виду… – я испытующе посмотрела ему в глаза, силясь понять, – ты имеешь в виду… Что ты имеешь в виду? Папа, то есть… один из наших отчимов?

– То есть наш отец.

– Наш отец? – повторила я и невольно разразилась смехом, опасаясь, что вот-вот начну молиться, как наша бабушка перед едой, чем она всегда выводила нашу мать из себя: она начинает закатывать глаза и вздыхать, а бабуля, даже не останавливаясь, продолжала бубнить слова молитвы, пока мама нервно постукивала пальцами и смотрела в окно. Я разразилась смехом, но совсем не веселым: в нем звучала горечь и злость.