Там, где шумят михайловские рощи - [8]

Но злобно мной играет счастье:

Давно без крова я ношусь,

Куда подует самовластье;

Уснув, не знаю, где проснусь. —

Всегда гоним, теперь в изгнанье

Влачу закованные дни…

Недели шли, отношения в семье не налаживались. Поэт не выдержал. Он явился к отцу, высказал всё начистоту. Произошла тяжёлая сцена. Пушкин был в крайности. Он кинулся в свою комнату, схватил лист бумаги и написал письмо псковскому губернатору барону Адеркасу.

«Милостивый государь Борис Антонович,

Государь император высочайше соизволил меня послать в поместие моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства».

Сургуч растоплен, письмо запечатано. Нарочный везёт его из Михайловского в Псков.

Трудно сказать, какие бы последствия имела эта история. Но, к счастью, нарочный не застал губернатора дома и привёз письмо обратно Пушкину.

Это было в конце октября. А в ноябре брат, сестра, а за ними отец и мать — все, кроме самого Пушкина да няни Арины Родионовны, уехали из Михайловского. Перед отъездом Сергей Львович сообщил предводителю дворянства, что не может воспользоваться доверием генерал-губернатора, то есть следить за сыном, ибо имеет главное поместие в Нижегородской губернии, а постоянное жительство в Петербурге.

Кончились, наконец, невыносимо тягостные семейные сцены, непрерывные обвинения, упрёки. Казалось, можно вздохнуть свободнее. Но поэта по-прежнему «опекали» предводитель дворянства Пещуров, настоятель Святогорского монастыря отец Иона, псковский гражданский губернатор барон фон Адеркас и генерал-губернатор Прибалтийского края маркиз Паулуччи. Пушкин оставался ссылочным невольником.

«Благослови побег поэта»

В это время в Петербурге в один из хмурых ноябрьских дней царь Александр I, сидя в своём роскошном кабинете в Зимнем дворце, просматривал положенные ему на стол бумаги. Трудиться царь не любил, и его лицо выражало неудовольствие и скуку.

Когда-то Александр I был недурён собой. Восторженные фрейлины шептали ему вслед: «Наш ангел!» Но годы шли, и «ангел» полинял. На голове образовалась плешь, лицо стало одутловатым, бабьим.

Недовольно морщась, царь взял очередную бумагу — рапорт о приезжающих в столицу, и вдруг его белесые брови поднялись, отвислые щёки порозовели. В рапорте среди прочих приезжающих значился. .. Пушкин.

Царь не верил глазам. Что происходит? Куда смотрит полиция! Ссыльный Пушкин самовольно явился в столицу! Был вызван начальник Генерального штаба барон Дибич. Он получил повеление: всё незамедлительно выяснить.

Дибич выяснил и поспешил успокоить царя:

— Ваше величество, Александр Пушкин не выезжал из деревни. В столицу приехал его младший брат Лев.

Тревога на сей раз оказалась напрасной.

Между тем Пушкину действительно приходило на ум — явиться в Петербург и объясниться с царём. Бродя по тёмным аллеям михайловского парка, сидя в своём деревенском кабинете, поэт не раз рисовал себе встречу с царём и даже набросал «Воображаемый разговор с Александром I».

«Разговор» начинался так:

«Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: „Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи“.

Тем бы похвалы и кончились. Дальше бы следовали обвинения. Первое — за оду „Вольность“.

— Ах, ваше величество, — не без ехидства отвечал бы Пушкин,— зачем упоминать об этой детской оде? Лучше бы вы прочли хоть третью и шестую песнь „Руслана и Людмилы“, ежели не всю поэму, или первую часть „Кавказского пленника“, „Бахчисарайский фонтан“. „Онегин“ печатается: буду иметь честь отправить два экземпляра в библиотеку вашего величества к Ивану Андреевичу Крылову, и если ваше величество найдёте время…

— Помилуйте, Александр Сергеевич. Наше царское правило: дела не делай, от дела не бегай. Скажите, как это вы могли ужиться с Инзовым, а не ужились с графом Воронцовым?

Пушкин отвечал. Но царь не унимался. Он спросил:

— Но вы же и афей? Вот что уж никуда не годится.

— Ваше величество, как можно судить человека по письму, писанному товарищу, можно ли школьническую шутку взвешивать как преступление?..»

Кончался «Разговор» словами царя:

«…Тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кучум, разными размерами с рифмами».

Шутки шутками, но Пушкин прекрасно понимал — официальные пути к освобождению ему заказаны, на царскую милость рассчитывать не приходится, а он жаждал свободы. «Михайловское душно мне», — писал он Жуковскому.

Чтобы вырваться на волю, Пушкин задумал побег. Когда в ноябре 1824 года Лев Сергеевич уезжал из Михайловского, старший брат поручил ему купить среди прочих нужных вещей чемодан, дорожную чернильницу, дорожную лампу. Братья договорились, что Лев приготовит в Петербурге всё для тайного отъезда Александра в Италию или Францию.