Там, где ночуют звезды - [59]

Мой попутчик уже говорил о нашем городе в прошедшем времени.

Он увидел на краю ямы цветок и погладил его рукой. Это несколько приободрило доктора.

Я решил прекратить расспросы. Возле глиняной ямы у всех одна родословная.

Гораций Дик разговорился. Он сменил тему. Опершись на локоть, стал рассказывать о своих приключениях в лечебнице: главный врач установил порядок, что персонал нельзя набирать с улицы, из-за стен больницы, но только из своих, из сумасшедших. Более того: был у них один доктор, шизофреник, который лечил больных и сам лечился. Даже шеф-повар был из пациентов.

И вот, как говорится, в один прекрасный день доктор Гораций Дик заглянул на кухню. Вдруг дверь захлопнулась у него за спиной, повара набросились на него и связали, а шеф-повар подошёл к нему с двумя длинными ножами в руках:

— Сейчас я тебя освежую и сварю. В кои-то веки раз пообедаем по-человечески.

Жизнь доктора висела на волоске. Но в ту же секунду он вспомнил, в чём заключается безумие шеф-повара: воры украли всю соль в городе, а что за еда без соли? И внук Айзика-Меера Дика сказал: «Пане Генделес (так звали шеф-повара), что это вы затеяли? Посолить-то нечем, обед же невкусный будет. Отпустите меня, и я вам соли целую горсть принесу».

Так доктор Гораций Дик спасся от смерти.

И сделал вывод: только если согласишься с сумасшедшим, будет шанс избежать его ножа.

5

У ямы снова возник подручный саранчи: отдых закончился. Теперь мы должны были в том же порядке — отнести бомбы туда, где взяли: за ограду из колючей проволоки на горе напротив.

Но вдруг доктор Гораций Дик поднялся легко, как птица, и я услышал его пламенную речь, обращённую к подручному саранчи: коль скоро говорят, что мы, пленные, разожгли войну, чтобы завоевать весь мир, то пока ещё неизвестно, кто победит, и подручному могут дорого обойтись эти издевательства…

Хотя доктор не был похож на молодого Давида, а подручный саранчи — на Голиафа в доспехах, вся пороховая бригада тут же включилась в смертельный спектакль.

Даже те, кто с пурпурными печатями на лбу дремали на дне ямы, навострили мёртвые уши.

Даже бомбы, казалось, вступили в неравный поединок.

Когда доктор Гораций Дик закончил речь, подручный саранчи почернел и съёжился, как горелая спичка.

— Вы свободны, — бросил он нам. И исчез, даже духу его не осталось.

Но на самом деле мы не стали свободны, потому что свежий осенний воздух уже качался на виселице.

1985

Ответ на письмо

…Что за вопрос, конечно, помню! Твоё имя Мунька, но в лесу все, евреи и неевреи, звали тебя Мунька Повторила. Понятия не имею, откуда взялось это прозвище. Знаю только, что ты с ним сроднился. Без Повторилы уже не было Муньки.

Теперь ты так переделал своё имя на английский манер? Что-то непонятное получилось. Но, так или иначе, для меня ты остался Мунькой Повторилой, который уже не один десяток лет носится галопом по лесу моей памяти. Вижу: с твоих кудрей летят красные искры, как в Мяделе, в кузнице твоего отца, пока в ней не разгорелся огонь.

А хочешь ещё одно доказательство, что ты до сих пор носишься галопом по лесу моей памяти? Однажды ночью, когда мы продвигались к деревне Мисуны, которую заняла банда Гулько-Гулевича, ты принёс мне убитого дрозда утолить голод. Но я отказался от такого подарка: «Мёртвая птица оживёт у меня внутри и склюёт мою душу».

Итак, Мунька, главное в твоём письме: ты находишься при смерти и просишь у меня прощения.

С чего ты взял, что ты при смерти? У моего друга, поэта Лейзера Вольфа, есть такая строчка: «По малой дозе смерти ежедневно». Верно сказано. Но мой друг не погрешил бы против истины, если бы написал не «по малой дозе», а «по крупной». Однако вернусь к главному: ты хочешь, чтобы я тебя простил.

Когда-то ты уже просил меня об этом, и тогда, Мунька, ты был при жизни, а не при смерти.

Это было во время нашей встречи, после того как освободили всех, кто выжил в руинах моего мёртвого города.

Тогда, опершись на винтовку, ты опустился передо мной на одно колено. Я вздрогнул: такое Муньке совсем не к лицу!

Так что же произошло, что ты просишь прощения второй раз? Давай-ка вспомним:

В конце тысяча девятисот сорок третьего, когда поздняя осень уже вставила в нарочанские болота огненные витражи, а ветер, как стрела, сбивал блестящий под луною снег с еловых ветвей, Ким Железняк, тот самый, что зубами перекусил пуповину у Люси, когда она родила ребёнка в лесу, нашёл где-то на собачьей тропе (так партизаны называли свои тайные тропы) замёрзшего, чуть живого цыганёнка. Вместо одежды на нём были листы из тонкой, выделанной кожи, сплошь покрытые непонятными письменами. Но буквы показались Киму знакомыми. Он нередко заглядывал ко мне в землянку и теперь, сообразив, что моё происхождение имеет к этим буквам какое-то отношение, принёс мне свою находку.

Тем временем цыганёнку успели придумать имя Рома, потому что так или как-то похоже цыгане называют себя на своём языке. Еврею, наверно, дали бы имя Йид.

Когда Рома немного оттаял, будто заиндевелое стекло под улыбкой солнца, он рассказал на языке молчания и крови, как в одиночку, голый, он убежал из долины смерти под Куренцом, куда пригнали их кибитку; и как в кибитке три его сестрёнки прижимались к уже остывшему деду; и как их лошадь умерла, стоя в оглоблях. Убежав из долины смерти, морозной ночью Рома оказался в вырезанном местечке и, чтобы совсем не окоченеть, завернулся в куски пергамента от разорванных свитков Торы, валявшихся на улочках Куренца.