Там, где нас есть - [33]

— Нуууу, вообще-то я принес… — скромно напоминает Борух.

— Да ладно, — машет рукой Сидор, — хрен ли нам с того «Агдама», — и с еще не остывшей после уборки энергией начинает запихивать в рюкзак пузатые бутылки из отведенного специально для них стенного шкафа.

Между прочим, бутылки в шкафу исключительно «гостевые», объяснение воспоследует.

Итак, наполнив рюкзак и затянув горловину, Сидор берет в левую руку десятилитровую канистру и топает в расположенный через скверик гастроном с целью купить там того ж «Агдама» по лично им придуманному методу. Метод прост, но остроумен. Сидор сдает бутылки и на вырученную сумму покупает вино. Вино сливает в запасенную канистру, освободившиеся бутылки он тоже сдает, берет еще бутылку, которая тут же им демократически выпивается с трущимися поблизости знакомыми из народа, бутылка тоже сдается, на вырученную мелочь покупается полбуханки хлеба и плавленый сырок. Безотходный метод.

Все ж, что ни говори, заслуженный портвейн — это вам не то, что портвейн халявный, а портвейн после тяжких трудов по оптимизации окружающего хаоса — это не то, что обычная общажная пьянка.

И достается из-под кровати пыльная гитара, и запаливается хранимая в секрете от коменданта керосиновая лампа, и заваривается в котелке (чайник-то занят) свирепой крепости чай, и вытаскивается из ящика стола сидоровская коллекция трубок… В общем, день прожит не зря.

У нас прекрасное настроение.

Ой, вот только не надо сейчас напоминать, что под кроватями остались непотревоженные груды образцов, рыболовных снастей и горнолыжно-альпинистских прибамбасов, что в шкафах еще с той войны ждет сортировки постирушка, что одеяла заправлены кривовато, а пол вымыт, на придирчивый взгляд, скорей для соблюдения ритуала. Да, оперировать в этой комнате нельзя. Я б никому не посоветовал в ней оперировать. Я б даже, наоборот, посоветовал воздержаться устраивать в ней приемную для беременных женщин или игры малолетних детей. Но жить в ней можно. И раньше было можно, а теперь и вообще хорошо стало жить.

Мы сделали это. Нам вдруг захотелось, и вот мы — раз! — и сделали. Кому обычное дело, а для нас этап преодоления и решения. Воспарение над суетой и обыденностью. Демонстрация широты взгляда на мир и неукротимости человеческих стремлений. А также собственной способности делать необязательное и уж тем благородное и возвышенное, в котором результат — не главное.

Нечто такое, к чему относятся восхождения на Монблан, ежедневное бритье человека, лучшие дни которого в непредставимо далеком прошлом, и такая вот внезапная уборка в общажной комнате на четыре человеческих тела, не лишенных, однако, и души.

Там, где нас есть

Зима — сильный и повсеместный запах цветущих цитрусовых деревьев. Легко перебивающий автомобильные выхлопы, да и все другие запахи тоже. Сужая ощущение — запах цветущих лимонов. Такой сладко-свежий запах. Такой же, как у тестя в Воронежской области, на исторической родине Боруховой жены. Он их дома разводит много лет. Его краса и гордость, предмет постоянных забот и трудов.

Вываливаешься из автобуса после четырех часов непрерывного ознобного постукивания зубами, плетешься на последних остатках тепла в организме некоторое время по темной улице и заходишь в подъезд, где тепло и пахнет цветущими лимонами. Запах усиливается и обогащается ароматами домашней готовки, обычно борща и пирогов с картошкой, когда открываешь дверь, и к тебе в прихожую выходят навстречу тесть с тещей. Низенькая и плотная теща и за ней коломенской верстой — тесть. Родители. Тестя. Деды. Надежный и радушный дом в тихом городке среди степей.

Мне с ними все-таки очень повезло. По прошествии лет тесть как-то признался, что и им со мной сильно повезло. Да нет, всякое бывало. Тестя я даже как-то выставил на лестницу из его же собственного дома, когда он пытался принять слишком деятельное учатие в воспитании моего тогда еще маленького сына, а жена расплакалась и Арсюха тоже следом разорался не на шутку. Но это так, единичный случай, а вообще-то они нас сильно поддерживали и помогали чем могли. Как-то, в самом начале девяностых, тесть одолжил нам денег на оплату съемной квартиры. Деньги тогда стремительно дешевели, и то, что я вернул, — конечно, слезы уже были, а не деньги. Картошка опять же. Огурцы и помидоры в банках. Сало. Мед.

У тестей была, да и сейчас есть, небольшая пасека, с нее не больно-то разбогатеешь, но мед всегда был свой. Великолепный мед, душистый и прозрачный, не то что покупной.

Зимой, после еды, чай с лимоном и медом. А еще — можно отлежаться, спокойно, не торопясь, отоспаться. Можно съездить на рыбалку или вечерком погулять по улицам. Потаращиться в телевизор, почитать книжек. Место, где душа отдыхает. Дом моей семьи.

Я всегда их, тестя с тещей, вспоминаю, когда зацветают лимоны, и я вдыхаю тот чудесный и волнующий аромат. Зимой и без того любимый мной Израиль мне родней, чем обычно. Потому что лимоны, как у тестя. Вот как оно все в жизни перемешано, какие странные цепочки совпадений. Где те лимонные деревца, а где я? Наша странная зима, и в ней — запах дома, где тебя, оказывается, ждали и рады тебе, несмотря ни на что. Семья, одним словом если.