Передав старухе свой намокший пиджак, он вслед за стариком вошел в комнату. То была обычная для деревенского дома комната со стоящим посреди овальным деревянным столом. Напротив, у стенки, рядом с какой-то дверью, стоял старый сервант, у другой — такой же старый платяной шкаф, а у третьей — большая кровать с горой стоящих в изголовье подушек. Над кроватью висел потертый ковер с незатейливым узором, а рядом с комодом — выцветшие фотографии в самодельных деревянных рамках. Комнату освещала простенькая трехрожковая люстра с двумя светло-голубыми плафонами и одним белым, матовым.
Обстановка была бедной, но то была бедность, сохраняющая достоинство. Бедность с гордо поднятой головой. Мустафа сам вырос в таком же доме, в такой же обстановке. Наверное, люстру старикам подарил один из сыновей, горожанин, который вместо нее купил себе более современную. А обои на этих стенах появились не так давно, лет тридцать-сорок назад. В стене за сервантом угадывался проем старого очага, которым перестали пользоваться, когда в доме появилась газовая плита. А до войны, наверное, в этом очаге готовили мамалыгу, или пекли лепешки, или обжигали на вертеле кукурузные початки. Да, разве газовая плита может заменить волшебство живого огня, огня, живущего в очаге?
Пригласив гостя за стол, старик что-то сказал старухе. Та, удалившись на кухню, зазвенела посудой и вскоре вернулась с небольшим жестяным подносом в руках. На столе появились два стакана горячего чая в подстаканниках, блюдца с ложечками, баночка варенья и сахарница, из которой выглядывали щипцы. Женщина удалилась на кухню, а старик вновь пригласил его сесть и, подавая пример, сам занял место напротив. Мустафа сел тоже. Старик, неторопливо подвинув к себе сахарницу, взял оттуда кубик рафинада, раскусил его щипцами, подвинул сахарницу к гостю и, положив в рот осколок, стал запивать его мелкими глотками.
Мустафа предпочел бы сейчас чашечку кофе. Но, не желая обидеть приютивших его людей, он потянулся к своему стакану и тоже сделал несколько глотков, при этом улыбнувшись радушному хозяину. Тот кивнул в ответ и что-то сказал. Мустафа покачал головой и развел руками, давая понять, что не понимает по-болгарски. Старик, пожав плечами, замолчал. Затем вдруг произнес по-турецки:
— Я говорю, дождь как из ведра.
— Да, настоящий ливень, — согласился Мустафа.
— Прошлый год, осень, снег упал, — продолжал старик, немного коверкая слова. — Потом мороз. Потом опять солнце. Погода сошла с ума.
— Истинно так, — кивнул Мустафа.
Его не удивило, что в Болгарии еще не забыли турецкий язык. Правда, помнят его, наверное, только такие же древние старики, как 45 и он сам. Да и те почти разучились, и многие слова уже вылетели из памяти. Но, во всяком случае, они смогли продолжить бесхитростную беседу.
Хозяйка время от времени появлялась из соседней комнаты, и через приоткрытую дверь доносились звуки колыбельной песни, которую выводил молодой женский голос. Мустафе нетрудно было представить жизнь людей, приютивших его. Там, за стеной, наверняка их дочь или невестка убаюкивает внука, а то и правнука. А дети, конечно, в городе, живут в высоких каменных домах с лифтом и водопроводом. И наверняка уговаривают родителей переселиться поближе к ним. Да, городская жизнь имеет свои преимущества — но старики никогда не смогут бросить свое небогатое хозяйство. Огородик, курочки, а может быть, и козы стоят где-то рядом и смотрят сквозь щели в дощатых стенах, как дождь молотит по кустам сирени…
Мустафа поглядывал за окно, беседовал с хозяином и ждал, когда в облаках над домом появится хотя бы небольшой просвет. А колыбельная за стеной все звучала, монотонно и бесконечно, и почему-то эти звуки постепенно проникали все глубже в сознание Мустафы.
Мягкий женский голос негромко выводил две повторяющиеся строчки одну за другой, словно то взбирался на невысокий холмик, то скатывался с него. Мустафа внимал этому незатейливому пению — и чувствовал, как земля уходит из-под ног…
Мир вокруг него постепенно исчезал, распадаясь на тающие обломки. Не стало ни стен убогого жилища, ни близкого аэродрома, ни дождя, ни земли — исчезло все, и Мустафа остался один на один со своей памятью. И даже от памяти уцелел лишь клочок, лишь несколько звуков бесконечной и немудреной мелодии.
То была его колыбельная! Под эти звуки он засыпал в младенчестве. Он не помнил ничего из той поры — ни материнского лица, ни ее тепла, ни ее заботливых рук. Осталась лишь эта мелодия…
Но нет! Мелодия сплеталась из слов! Мелодия — душа песни, а слова — ее тело, и колыбельная рассказывала ему о чем-то, да, рассказывала, но он ее не понимал. Не понимал, но запомнил! Запомнил каждое слово, хотя за всю свою долгую жизнь ни разу не задумался о смысле этих непонятных слов… И вот сейчас, на закате своих дней, он снова слышит эту песню! Уж не чудится ли она ему? Уж не снится ли это? Уж не умер ли он?
Ему казалось, что он плывет в спокойном, но могучем потоке, который уносит его все дальше от прочной земли. Нет никакой опоры под ногами, и руки хватаются за пустоту. Да, так и должна выглядеть смерть — пустота и невидимая сила, что влечет душу в предназначенное для нее место…
