Талтос - [13]

Мона внимательно наблюдала за происходящим.

Майкл говорил, что ночами Роуан спала так, будто весь день тяжко трудилась и совершенно лишилась сил. Его пугало, что ванну она принимала только в одиночестве, предварительно заперев дверь, а если он пытался остаться с рядом с женой внутри, просто садилась на стул и безучастно смотрела в сторону. Ему ничего не оставалось делать, кроме как уйти. Только после этого Роуан вставала, и Майкл слышал за спиной щелчок замка.

Если кто-либо заговаривал с Роуан, она прислушивалась – по крайней мере, в первые минуты. А когда Майкл просил ее сказать хоть что-нибудь, нежно пожимала ему руку, словно утешая или призывая проявить терпение. В общем, зрелище было довольно-таки печальным…

Майкл оставался единственным, кого она признавала и кого позволяла себе касаться, хотя этот скромный жест неизменно совершался все с тем же отстраненным выражением лица. В глубине ее серых глаз не мелькало даже слабого отблеска эмоций.

Волосы Роуан вновь стали густыми и даже слегка выгорели от долгого пребывания на солнце. Пока она находилась в коме, они приобрели цвет мокрого дерева – такой, какой обычно приобретают сплавляемые по реке бревна. Их можно во множестве увидеть на илистых берегах. Теперь волосы казались живыми, хотя, если Моне не изменяет память, их в принципе не принято считать таковыми: когда вы их расчесываете, завиваете или покрываете каким-либо средством, волосы уже мертвы.

Каждое утро, проснувшись, Роуан медленно спускалась по лестнице. Левой рукой она держалась за перила, а правой опиралась на палку. Казалось, ее вовсе не заботит, помогает ей при этом Майкл или нет. А если ее брала за руку Мона, Роуан словно вообще этого не замечала.

Изредка, прежде чем спуститься вниз, Роуан останавливалась возле своего туалетного столика и проводила помадой по губам.

Мона не однажды видела это собственными глазами, ожидая Роуан в холле первого этажа. Весьма знаменательно, надо заметить.

У Майкла имелись на этот счет свои наблюдения. Ночные рубашки и пеньюары Роуан выбирала с учетом погоды. Покупала их всегда тетя Беа, а Майкл обязательно стирал, поскольку помнил, что Роуан надевала новые вещи только после стирки. Всю одежду для жены он складывал на кровать.

Нет, это не кататония, считала Мона. И врачи подтверждали ее мнение, хотя и не могли сказать, в чем именно заключалась проблема. Однажды один из них – идиот, как обозвал его Майкл, – всадил в предплечье Роуан иглу, а та спокойно отвела свою руку и закрыла ее другой. Майкл пришел в ярость, в то время как Роуан даже не взглянула на наглого типа и не произнесла ни слова.

– Хотела бы я присутствовать при этом, – сказала Мона.

Она не сомневалась, что Майкл говорит правду. Доктора только и делают, что строят предположения и колют людей иглами! Кто знает, быть может, возвращаясь в больницу, они втыкают иголки в куклу, изображающую Роуан, – своего рода акупунктура по обрядам вуду. Мона ничуть не удивилась бы, услышав об этом.

Что Роуан чувствует? Что она помнит? Никто больше не был уверен ни в чем. Они знали только со слов Майкла, что она в полном сознании, что поначалу часами разговаривала с ним и была в курсе последних событий, ибо, находясь в коме, все слышала и понимала. Что-то ужасное случилось в тот день, когда она проснулась… Кто-то другой… И те двое, что похоронены под дубом…

– Я не имел права допустить, чтобы это случилось! – уже сотни раз повторял Майкл. – Страшно вспомнить запах, исходивший из этой ямы, вид того, что осталось… Мне нужно было обо всем позаботиться самому.

«А как выглядел тот, другой?», «А кто отнес его вниз?», «Что еще говорила Роуан?» Мона слишком часто задавала эти вопросы.

– Я вымыл Роуан руки, потому что она не сводила с них глаз, – сказал Майкл Эрону и Моне. – Уверен, ни один врач не потерпит такой грязи. А уж тем более хирург. Она спросила меня, как я себя чувствую, она хотела… – При этом воспоминании у Майкла всякий раз перехватывало дыхание. – Она хотела проверить мой пульс! Она беспокоилась обо мне!

«Бог мой! Ну почему мне не удалось собственными глазами увидеть то, что там похоронено?! – сокрушалась Мона. – И пообщаться с Роуан?! Ну почему она не рассказала обо всем мне?!»

Удивительное все-таки дело – в тринадцать лет быть богатой, избранной, иметь в своем распоряжении машину (да не какую-нибудь, а потрясающий длинный черный лимузин с комбинированным плеером для кассет и компакт-дисков, с цветным телевизором, с холодильником для льда и диетической кока-колы), персонального шофера, пачку двадцатидолларовых (никак не меньше) банкнот в сумочке и пропасть новой одежды. Как здорово, когда мастера, ремонтирующие старинный особняк на Сент-Чарльз-авеню и дом на Амелия-стрит, бегают за ней с образцами шелка и обоев ручной росписи, чтобы она выбрала нужную расцветку.

И знать это. Хотеть знать, жаждать причастности к событиям, стремиться к постижению тайны этой женщины, этого мужчины и этого дома, который однажды должен перейти к ней. Призрак мертв и погребен под деревом. Легендарное предание покоится под весенними ливнями. И в его руках – некто другой.