Талисман - [11]

Но нет, мама зовет меня не так — коротко и требовательно: «Ли-на! До-мой!»

… Нынешний путь увел нас за городскую черту, к полям. Мы идем босиком, по щиколотку в каленой пыли. Мимо кукурузы. Мимо спелого клевера второго урожая. Мимо непривычных для глаза лопушистых табаков, идущих на солдатскую махорку. Мимо прополотой, буйно рванувшейся в рост светло-зеленой ботвы сахарной свеклы. Что бы мы стали делать, если б за годы войны не научились ее выращивать? Теперь у нас собственный сахар — желтый и влажный, а главное, черная сахарная патока. Да и так просто нет ничего вкуснее зимой, чем вынутые мамой из казана теплые свекольные паренки…

Но больше всего на полях хлопка.

Зеленые его полосы начинались от горизонта, из одной точки, и оттуда же изливалась в междурядья перламутровая вода.

На кустах еще белели цветы, похожие на мальву. Я раздвинула пыльные ветки ближнего от дороги куста. Из черноватой гущины остриями пик в меня нацелились коробочки. Я сорвала одну, зеленую, лаковую, расцепила створки: внутри сидело четыре белых чесночных зубчика.

Отцветут на хлопчатнике одни цветы, а там протиснутся из коробочек и пойдут пушиться новые… «Лепестки» такого цветка забираешь в кончики пальцев и пальцами ощущаешь звук — словно бы вздох облегчения, с которым коробочка отдает выпестованный и неподвластный ей больше груз…

Придет срок, и все мы — я вместе со школой, и мамин музей от директора до вахтерши, и бабушкины детдомовцы с воспитателями — будем каждое воскресенье уезжать на хлопок.

Будем мчаться в кузове грузовика мимо жестяно звенящих крон тутовников и карагачей, гремя залихватской песней:

Протрубили трубачи тревогу,

Всем по форме к бою снаряжен,

Собирался в дальнюю доро-о-огу

Комсомольский сводный батальон…

Будем поначалу таскать с белых полей к весам тяжелые фартуки спелого хлопка, потом скучно обирать застрявшие ощипки, потом — по холоду и под дождем — сражаться с колючими нераскрывшимися коробочками.

Сражаться за каждый не отданный еще грамм хлопка…

А пока поля хлопчатника похожи на зеленые веера. С них накатывает влажная свежесть. Мы с мамой любуемся веерами и обсуждаем виды на урожай.

— Трудно колхозам, — вздыхает мама. — И свекла, и табаки. Растить их нисколько не легче, чем хлопок. Да еще хлеб… Пока война, пока не отобьем Украину, нужно кормиться своим хлебом. И фронту его давать, и посылать ленинградцам. Им сейчас необходимо улучшенное питание! А ток? — следя глазами за шагающими по полям вышками, напомнила мама. — Ты же знаешь, как нужен ток. Дадим заводам больше тока, больше отправим на фронт мин и снарядов. Значит, так и надо: день и ночь строить электростанции — теми же руками строить, теми же, колхозными, кетменями. Господи, как на стройках работают старики! Ему под семьдесят, а он на земляных тяжелейших работах выполняет шесть — восемь норм. А в колхозах мальчишки пашут на ишаках. Нет, удивительный народ, у-ди-ви-тель-ный!

… Солнце печет. Но вдоль дороги какая-то добрая душа насадила деревья, все больше фруктовые. Они ничьи, их урожай принадлежит путнику. И хотя нас ждет свадебный плов, мы некоторое время пасемся под тутовым деревом, собирая опавшие сухие ягоды. «Эх, сюда бы с ведерком», — расстраиваюсь я. Потом, уже в виду Янги-Юля, мы с наслаждением полощем в первом же арыке ноги и обуваемся.

И конечно, опаздываем к началу. Из женской половины дома тянется аж за порог цепочка подношений. Мы пристраиваем свой узелок, снова сбрасываем обувку и входим.

Меня шатнула духота, пахнущая тмином и райхоном.

На полу, на красных коврах, жил, шевелился огромный цветок. Тычинками покачивались головы в ярких платках. Женщины сидели вокруг дастархана, тянули к нему смуглые худые руки.

Нас заметили, пригласили садиться. Круг на минуту разнялся, чтобы включить новое звено. Лоскутный дастархан показался мне скатертью-самобранкой: горы конфет на нем и печенья, щедро наломанные белые лепешки, блюда с виноградом и яблоками. Я бешено хочу конфет: они настоящие, в бумажках! Ем одну, вторую, а сама прикидываю, как бы стащить несколько штук для Люськи. Но мама смотрит на меня выразительным взглядом, не переставая, впрочем, разговаривать. Я ничего, я скромно жую лепешку. Жую и рассматриваю женщин: которая из них невеста? И тут только замечаю в углу неподвижную женскую фигуру, точь-в-точь манекен из маминого музея. Бархатное платье, расшитая блестками камзольча, фата… Наброшенный на поднятую руку бисерный платок закрывает лицо. Вот она где, невеста! Но почему же она в углу, как наказанная?

Я хочу спросить маму, но приносят плов, и я забываю о невесте. Мы едим плов руками из общего блюда — он настоящий, с кишмишом и жирной бараниной, и я мечтаю наесться на неделю.

Над невестой сжалились, вспомнили, наконец. То одна, то другая женщина поворачивается в ее сторону и приглашает сесть со всеми. Но невеста только кланяется и снова застывает в углу.

«Чего она скромничает? — переживаю я. — Ведь съедим мы плов — вон сколько народу!»

Один только раз она присела в своем углу. Но к плову не притронулась. Значит, ей и есть нельзя? «Ну что это за обычай?! — возмущаюсь я. — На собственной свадьбе стой в углу, наряженная, как капуста, и умирай голодной смертью, глядя на объедающихся гостей!» И мне представилось бледное лицо, измученные глаза невесты. Она прячет лицо, чтобы не портить гостям аппетит.