Такой смешной король! Повесть 2: Оккупация - [6]

— Почему ты так много знаешь, Карла? — спросил Король, которому размышления Тайдемана были отчасти непонятны. — Почему Алфред тоже поёт про крота… Сталина, но не говорит, что нельзя?

— Я уже старый, а старые знают много. Когда Алфред будет таким же старым, как я, он поймёт всё это, а когда ты станешь таким, как Алфред, то будешь знать столько же, сколько он знает теперь, но ещё не столько, сколько знаю я. А когда станешь совсем старым и некрасивым, как я, — будешь умным.

Король не мог понять, почему нельзя быть и красивым и умным одновременно.

— Бывает, — не желая окончательно лишить его надежд, продолжал Тайдеман, — правда, редко, но случается стать умным и в молодости, это зависит не столько от знаний — всего не узнаешь, знания бесконечны, — сколько от понимания: сумеешь правильно понять то, что видишь, тогда и умный.

— А что нужно делать, чтобы правильно понять?

— Ну, — засмеялся Тайдеман, — чтобы научиться правильно понимать, надо расспросить умных, а не дураков.

Нет, Король не скучал. Лето на исходе и с этим ничего нельзя поделать. В лесах бесконечно шастают военные и самообороновцы — ищут русских, нормальным людям нельзя сюда и соваться. В конце концов, патроны, порох, пушки, винтовки — это всё интересно, но кататься на велосипеде… Это скорость! Непередаваемое ощущение от сознания, что можешь за считанные минуты домчаться туда, куда пеший доберётся за полчаса. А велосипеды и «Филипс» Алфреду вернули. Он сам за ними съездил куда-то. Причём привёз один лишний — для Короля.

Кататься на велосипеде непросто, если, скажем, не достаёшь ногами до педалей. На седле, пожалуйста, сидеть можно, но кто будет крутить педали? Поэтому Король с удовольствием поменялся бы с Хелли велосипедами. Сидеть в седле и здесь не получалось, но у дамского велосипеда хоть такой дурацкой рамы нет, через которую ему теперь приходится просовывать правую ногу, стоя при этом на педалях с левой стороны кривобоко — удовольствие, сказать честно, сомнительное Меняться с ним и не думали: Хелли женщина — велосипед ей полагается дамский, а Королю мужской. Благодаря этому факту он стал постоянным пациентом доктора Килка со своими никогда не заживающими ссадинами на коленках.

Доктор Килк с Аделью, как и прежде, частенько заседали у Алфреда в торжественной комнате, сюда повадился ходить ещё Отто Швальме — немецкий офицер в очках из ортскомендатуры, который Алфреду заменил русского Чуть-Чуть. Швальме был первым немцем, ставшим его заказчиком.

— Гнедиге фрау! — сказал он Хелли, когда пришёл, и странно стукнул каблуками высоких сапог. Хелли робко пискнула, что она — не гнедиге, что она Хелли, и почувствовала себя скованно, поскольку не знала немецкого языка. Потом все устроились в торжественной комнате за большим круглым столом. Хелли носила туда бутерброды, нарезала ветчины от ляжки саареского умного кабанчика, сварила кофе и достала из шкафчика, куда Королю не разрешалось совать носа, бутылку с жёлтой густоватой жидкостью. Алфред играл на аккордеоне. О чём они говорили, Король не знал. Но он давно решил для себя — до всего доходить своим умом.

А говорили опять про политику, в частности о русском после.

— Когда был послом, тогда смирялся, подчинялся, хвалил, наверное… А сняли и сразу другой взгляд на вещи: «Каждый шаг Сталина построен на обмане, в его политике отсутствует честность, манере управления чужды справедливость и человеколюбие…» Этот Раскольников и у нас когда-то был послом. «У сталинского социализма с действительным социализмом столько же мало общего, сколько у сталинской диктатуры с диктатурой пролетариата. — Доктор Килк читал открытое письмо Раскольникова в болгарской газете. — Возрастающее недовольство Сталин подавил насилием и террором. Сталинский режим войдёт в историю как время террора. В Советском Союзе никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Рабочие, которых Сталин вначале объявил хозяевами фабрик и заводов, фактически стали рабами, он уничтожил экономические основы, дезорганизовал земледелие и транспорт, число преступлений Сталина огромно, список его жертв нескончаем. Рано или поздно, но народы Советского Союза осудят Сталина как предателя социализма и действительного врага народа, создателя голода и фальсификатора судебных приговоров».

— А может, всё было наоборот, — высказал сомнение Тайдеман, — может, суждение о Сталине у Раскольникова создалось раньше?.. Потому Сталин и снял его с дипломатической должности…

— Раньше-позже, а верно. По-моему, этот Сталин никакой не грузин, а еврей. Иначе бы с ними не снюхался. Господи! В Москве уже каждый седьмой еврей…

— А почему, собственно, каждый седьмой не может быть евреем? — недоумевал Тайдеман. — Разве это хуже, чем если бы каждый седьмой в Москве был не евреем, а, скажем, эстонцем?..

Наступившее молчание ясно дало понять всем, что присутствовавшие не претендовали на то, чтобы каждый седьмой московский житель был эстонцем. Доктор Килк, как человек интеллигентный, отметил, что имел в виду не столько евреев, сколько Сталина и его явную симпатию к ним.

Когда все христианские церкви в советской столице закрывались, превращались в кинотеатры, музеи, духовные лица угонялись к северному полюсу или освобождались от земных забот, синагогу, сохранившуюся после царя, правительство признало…